Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда)

Когда Колька вышел, ему все еще виделось лицо профессора, заросшее, но живое, полное веры, той необычайной великой веры, истоки которой порой невозможно понять одному человеку: они доступны, наверное, только народу.

Из-за Елениной двери никто не ответил, Колька чуть приоткрыл ее, окинул взглядом часть комнаты, наполненной сумерками. Портрет на стене: глаза, знакомые и родные до боли, до умиления. Халатик, небрежно брошенный на тахту; стоптанные домашние тапочки, маленькие, как туфелька Золушки, — он всегда удивлялся миниатюрности этих размеров; нитка голубоватых бус… Вещи таили в себе живое тепло Елены, и потому в каждой из них заключался для Кольки влекущий необъяснимый мир. А вон и засушенная черемуха в вазе — может быть, та?

Мертвая черемуха вернула Кольку к действительности, и он подумал уже с тревогой: «Как же Еленка живет в этом адском холоде?»

Шагнул в комнату — и увидел Елену. Сидя у рояля, она спала. Руки ее устало лежали на клавишах, нога соскользнула с педали, голову женщина чуть-чуть отвела назад: видимо, так ей легче дышалось во сне.

Колька стоял замерев, не в силах ни сдвинуться с места, ни пересилить клокочущих судорог сердца. Все, чем жил до сих пор он, о чем мечтал и к чему стремился, все, что вынес он и прошел, соединилось в этой минуте и в этой комнате. Зной в бессарабской степи, где от солнца и непрерывных боев плавились стволы пулеметов… Братские могилы над Бугом и за Днепром… Раненые в трюмах погибшего транспорта и лицо Рябошапко под глыбою льда… А рядом с увиденным, врезавшимся в память подобно осколкам, — ритм и мелодия восьми пережитых месяцев, слившиеся в нескончаемый стук вагонных колес на длинноверстных путях России: «Вавку зарыли под елочкой… Вавку зарыли под елочкой…» Но что бы ни воскресила память, всюду была с ним Елена, любовь к ней и светлая чистота, рожденная дорогою вест-тень-зюйд. В самых ожесточенных схватках, в сгустках смерти и ненависти слышал он зов Елены, усиленный, возвеличенный многострадальной бабьей надеждой во всех уголках страны, зов будущего, зов жизни: «Почему же так долго ты не приходишь! Приходи, я люблю, я жду…» Она помогла ему прийти в эту комнату с сердцем, хоть и израненным, но не искалеченным, не ослепленным злобою и отчаяньем; Он пришел. «Здравствуй, любимая, здравствуй, жена моя, здравствуй Еленка Лаврухина!»

На носках, почти крадучись, Колька приблизился к ней, стал за спиной. Взглянул на рояль, на нотный листок с музыкальными знаками, прочел: «Песня синих морей». Еленин подарок людям, блокадному городу, ему — ее Кольке. «Умница ты моя, щедрая и мужественная Вест-тень-зюйд!»

— Разбудить или дать еще отдохнуть? Кто знает, часто ли ей теперь удается поспать… Нет, время, отведенное для встречи, ничтожно коротко. И стремительно. Оно дорого Еленке так же, как и ему. Зачем же еще сокращать это время, зачем отдалять минуту свидания! Еленка поймет, не обидится, не осудит…

Все еще не решаясь нарушить забывчивый сон жены, согретый жалостью к ней, любовью и лаской, Колька ладонью нежно погладил голову женщины, и вдруг — резко, как крик, — отдернул руку: с волос Елены осыпался невесомо иней. Он плыл, оседая, бесшумно, но Кольке почудилось, будто волосы зазвенели — печально, тихо и медленно, как льдинки на ветках плакучих ив, разбуженных робким дыханием марта.

— Еленка! — Он бросился к ней, схватил ее голову, неистово стал целовать, пытаясь последней надеждой спасти, разбудить, отогреть!

Но лицо Елены было холодным, как мрамор…

Сумерки гасили цвета, сглаживали рельефность вещей — комната полнилась однообразием склепа. За окном погуливал ветер, продувая город насквозь. Где-то рвались снаряды, отдаленно вздрагивал фронт. А может быть, то гремел океан за околицами Европы. Или рушились горы в Чилийских Андах, или вновь оживали кратеры древних вулканов на далеких тропических островах. Быть может, сама планета — тяжело, как кронштадтские ледоколы, — пробивалась сквозь каменные потоки Вселенной, сквозь черную, траурную бесконечность Космоса. Теперь все это уже не имело значения…

Потом он снова пришел к профессору. Опустошенный остановился в дверях, чтобы не потерять остатки сил, прислонился спиной к косяку. Не замечал, что так и не разделся, что по-прежнему держит в руках вещмешок.

— Что, Елены Михайловны дома нет? — спросил удивленно Агафонов. И так как молчание Колькино затянулось, вскинул на матроса требовательные, ждущие ответа глаза. — Ей нездоровится?

— Она умерла, — ответил Колька и не расслышал собственных слов.

Вскрикнул паровоз на окраине и тут же резко умолк, словно поспешно зажал себе рот. Профессор смотрел на Кольку расширенными глазами, стараясь и не в силах сомкнуть побелевшие, обескровленные губы. В оконной раме похрустывало расшатанное стекло. И выла где-то сирена — надрывно, со стоном, точно никак не могла горбатой спиной приподнять над домами провисшее небо.

— Возьмите, — очнулся Колька и положил на стол вещмешок. Старик непонимающе взглянул на него, затем опустил голову, и на дряблые щеки его медленно выкатилась из-под ладони блеклая, выцветшая за долгую жизнь слеза.

— Там, под кроватью… — вымолвил, тихо всхлипывая, он. — Для себя берег, но теперь…

Машинально, бездумно Колька сдвинулся с места, нагнулся. Под кроватью, покрытый старой красноармейской шинелью, стоял гроб.

— Спасибо, — напряженно выдавил он. — Только… Я приду за ним утром. А эту ночь…

— Да, да, — согласился профессор, — так будет лучше.

Колька вернулся к Елене. Осторожно поднял ее на руки, бережно, точно боясь разбудить, перенес на тахту. Потом затемнил окно, зажег на комоде плошку. Тяжело опустился на край тахты, рядом с Еленой. Взял ее руку в свои, уставился неподвижно в лицо любимой и замер.

…Ночь тянулась вне времени. Несколько раз — пять или тридцать, Колька не помнил, — начинался обстрел. Он так же не знал, далеко или близко падали снаряды, и об очередном обстреле догадывался лишь по тому, как вздрагивало пламя коптилки. Тогда по лицу Елены метались тени, напоминая то зарницы за кронштадтскими горизонтами, то отблески волн у стожарских отмелей. Лицо оживало, тени казались отражением боли или мучений, и Колька ловил себя вдруг на том, что многие фразы бесконечной беседы, которую вел он с Еленой, произносит вслух.

Еленка улыбалась ему, ибо знала, что теперь уже ничто не поколеблет ее любовь. Виделось ей море у радужных берегов, розоватая чайка, мертвые якоря кораблей, приплывших к последней пристани. Время не в силах было теперь ни состарить память ее, ни обеднить: мертвые навсегда остаются юными.