Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

«Пустились наутек… прорываются…» Эта мысль могла бы сегодня вызвать и мстительное удовлетворение, если бы к ней сразу не присоединилась другая — об опасности, которая вот-вот громыхающе и внезапно нависнет над Солодовниковым и Спасовым, над ротой Пономарева и всем батальоном. И тут же, негодующая, возникла и третья — о том, что несправедливой, до жестокости равнодушной была бы жизнь, если б после всего содеянного на земле вот этими прижавшимися к броне серо-зелеными мундирами позволить им где-то укрыться, избежать возмездия. Алексей выхватил из-за пояса и поднял вверх ракетницу. Красные огни всполошливо вспыхнули над убегавшей на запад дорогой, над верхушками сосен, осветив на миг и его самого. Он отскочил за дерево. Но с надвинувшейся, замыкавшей колонну машины раздалась автоматная очередь, и нестерпимо горячее пламя обожгло изнутри все тело, кинуло наземь…

Ему возвратила сознание нестихающая, распаленная боль, и мысль словно тщетно нащупывала единственно оставшуюся узенькую, нитеобразную тропу, по обеим сторонам которой бушевал огонь. Из непостижимой дали на секунду возникло позабытое было ощущение той смертельной опасности, которую он пережил осенней ночью сорок первого года в Нагоровке на пешеходном мосту… Прошел по его незащищенной перилами кромке и уцелел лишь потому, что шагал прямо, не уклоняясь в сторону… А сейчас, что может спасти его сейчас? В глаза ударил яркий луч; его, Алексея, куда-то несли, а когда он снова поднял веки, то увидел сверкающую белизну потолка, и, заслоняя ее, над ним наклонилось чье-то женское лицо… Валя? Но глаза принадлежали не ей — большие, черные, властные… И впервые за все эти годы он прошептал слова, которых бы раньше устыдился…

— Мирвари? Жить… Только бы жить!..

Сказал он их или не успел сказать? Тот, кто, невидимый, стоял позади, взял его голову в ладони и опустил на жесткую подушку. И почти одновременно мягкое черное облако вобрало в себя все вокруг… Только еле заметный, крохотный просвет еще оставался, брезжил где-то далеко-далеко… Нет, он заметил его позже, очнувшись. Боль не проходила, но перед глазами было залитое солнцем окно, слева от него стеклянная этажерка с никелем инструментов, еще левее — белая, неведомо куда ведущая дверь, и он, принимая отчетливость всего увиденного как самый высокий дар, понял, что остается жить.

1967—1970

Сколько же можно отсиживаться на плацдарме, когда слева — с юга и с юго-востока — что ни день летят добрые вести?! Вот порой, кажется, приподнимись над бруствером, прислушайся, и меж редких ружейных выстрелов, что давно уже стали буднично-обыденными, ясно различишь другое: катящуюся откуда-то со Среднего Дона, с Волги басовитую канонаду неисчислимого множества орудий и минометов. Вот там, у соседей, двинулось дело! Наступают! А здесь? Которую уж неделю затишье, ожидание… И еще, будто назло, погода разбаловалась, декабрем и не пахнет.

— Что же получается, товарищ гвардии старший сержант, снова мы не угадали?

Улыбнувшись так, что улыбка приоткрыла добрую половину крепких, без единой трещинки, зубов, Вернигоренко взглядом горячих карих глаз указал на валенки помкомвзвода и затем на низко нависшее небо, откуда вперемешку с мокрым снегом с утра моросил холодный, нудный дождь.

— Да чего, бесова душа, смеешься? Что ты тут веселого нашел? — отвлекаясь от своих досадных размышлений, удивился Болтушкин.

— А почему не посмеяться? Хай наши враги журятся, а не мы. Хай нас бог от этого обереже, як малу дытыну. Чи так я кажу?

— Что верно, то верно, сынок, — проговорил Болтушкин, почти влюбленным взором окидывая ладную, бравую фигуру сержанта. Ни изрядно поношенная загрязнившаяся шинель, ни многодневная жесткая щетина, покрывшая подбородок и щеки, не мешали ему представить Вернигоренко таким, каким, конечно же, он был у себя на селе — первым парубком на гулянках, компанейским среди хлопцев, разбитным, охочим на шутку среди девчат.

— А что не угадали, то не угадали, — повторил Вернигоренко. — Обувка не та.

Болтушкин, соглашаясь, тоже усмехнулся, переступил с ноги на ногу, и под досками, которые уже четвертый месяц гнили на дне окопа, хлюпнуло, чмокнуло.

— Мне-то мудрено угадать, Вернигора, — помкомвзвода невольно изменил фамилию сержанта так, как это делали все его сослуживцы. — В Вологде, знаешь, какие в такую пору снега ложатся? Любо стать на лыжи — да и в лес погонять зайцев. Или другая забава — за снасти и на речку к прорубям! Милое дело в морозец жереха из лунок потаскать. Понял, какой там декабрь? А вот ты почему ошибся?

— Да я ведь, добре знаете, тоже не видциля, товарищ старший сержант. У нас на Николаевщине про лыжи и совсем не вспоминают, а валенки в колхозе разве только для вахтеров держат. А то так, як кажуть, — козырек на вате, пиджак на теплых нитках. Ну, правда, когда ветры с моря… Тьфу ты, черт, и табак отсырел. — Вернигоренко уже опалил свои смолистые, изогнутые красивой лукой брови, крутя и раскуривая цигарку за цигаркой, а все понапрасну.

— Возьми моего, — неторопливым жестом, откинув полу шинели, Александр Павлович Болтушкин вынул из кармана ватных брюк деревянную табакерку — ну и покурено, видно, из нее, коль так отшлифована, что почернела, стала словно мореный дуб! — протянул ее Вернигоре, позже закурил и сам.

Зябко поеживаясь, подошел Исхаков.

— У кого тряпица найдется, товарищи? Винтовку бы протереть.

Исхаков ночью был в боевом охранении. Смуглое лицо его сейчас выглядело серо-землистым. Шутка ли, несколько часов неподвижно, без единого человеческого слова, без огонька просидеть в заснеженной воронке. Однако в глубине продолговато разрезанных глаз, меж чуть припухшими веками, поблескивали такие неугомонно-жгучие искорки, что сразу было видно — не потушить их какой-то одной, беспокойно томительной ночи. Да и к тому же предвкушает парень близость сладких, дремотных часов в обогревалке. А пока, протирая винтовку, живей ходуном ходите руки, чтобы быстрей побежала по телу застывшая кровь, чтобы теплей стало и плечам, и спине!

— Исхаков, тряпицу потом занесешь и мне! — донесся из-за крутого изгиба окопа простуженный голос Скворцова.

— Да ты иди к нам, Андрей Аркадьевич, — отозвался Болтушкин, — предупреди Грудинина, чтобы наблюдал, и айда к нам!

В ответ под тяжелыми шагами Скворцова захлюпали, заскрипели доски, послышалось его надсадное, тяжелое покашливание. А вот и он сам — худощавый, длинный как жердь. Такому опасно разгибаться в окопе во весь рост, ненароком подстережет вражеская пуля. Лукавая, умная ухмылка прячется где-то меж усами и бородой, которые, однако, не могли скрыть упрямых, жестких складок вокруг рта. Уже тронула и усы и бороду изрядная седина, и оттого почти ничем не рознятся они от побуревшей цигейки ушанки.