Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

— Вот и вторая рота теперь с комиссаром, — довольно проговорил он. За те несколько километров, которые они проехали, Уремин уже трижды перекладывал в повозке мешки с какими-то крупами, соскакивал к стожкам на обочине, чтобы прихватить сенца, натягивал поровней сползавший брезент. — Да вы устраивайтесь, товарищ комиссар, поудобней, дорога неблизкая.

— Политрук я, — поправил Алексей.

— Комиссар подходящей по-солдатски, — простодушно отверг эту поправку ездовой. — Я-то их помню еще с гражданской. Старик ведь. Потому и к лошадям приставили. Комбат говорит — теперь, мол, при нынешней военной технике тебе с лошадьми сподручней. А в этих гиблых местах, сами видите, вывозит не их техника, а моя… Но, Флейта!..

Уремин неторопливо прихлестнул низкорослую мохнатую лошаденку.

— А чего ж вы кличку такую странную лошади дали? — поинтересовался Алексей.

— Иначе нельзя, товарищ комиссар. Вот она разбежится, раструсится, вы и сами поймете… Это уж точно, Флейта! Есть у нас в хозвзводе еще буланая — Коммуникация. Но что-то заковыристо, не по-конюшенному.

За поворотом прибавился еще один проселок, и дорога раздалась, стала шире. Теперь ехали реденьким лесом. Лишь изредка светились в нем стволы березок, а то больше осина, ольха, высокие купы верболоза. После недавнего дождя все вокруг зеленело броско и резко, и все же чудилось что-то обманчивое, настораживающее в этом почти тропическом буйстве зелени. На густых, с избытком увлажненных травах лежал тот темноватый оттенок, какой свойствен заросшим мочажинам, отавам, топям. Все низинки. И на них мшистые кочки, погнившие пни, а если где-либо и приподнимался песчаный островок, то и его плотно окаймляли камыши, осока, остролист, и в их чащобе легко угадывались, чуялись подтачивающие подножие холма родники. Под стать этим мшарам стелилась и выложенная жердями, залитая грязью дорога. Вода в канавах стояла ядовито-коричневого цвета.

— Это у вас так до самой передовой? — спросил Алексей.

— Непривычно? — засмеялся Уремин. — Сами-то откуда, товарищ комиссар?

— Донбассовец.

— Э-эх, то сторона сухая, веселая. А я рязанский. В наших краях, правда, тоже болот до лешего, но такой прорвы, как тут, видеть не доводилось. Сказано — Северо-Западный фронт. Эта дорожка еще ничего, сносная, «гитарой» шоферы прозвали… Примечаете, как жерди уложены? Струной. Хоть и потряхивает, однако терпимо. А вот «ксилофон» — когда жерди поперек, тот пробирает аж до печенки. А есть еще и «балалайка». Ну, та и совсем не приведи бог. Бренчи, играй на своих кишках камаринскую. Только и утехи, когда подумаешь, что немцу то же самое достается. Осенью да весной мы по пояс в грязище вязнем, а они то же самое… А хочется ж и штыком до них дотянуться… Как, товарищ комиссар, насчет этого, что слышно? Может, чем порадуете?

— Что ж, кажется, соседи, на Калининском фронте, уже дотянулись, — после короткого раздумья, не утерпев, сказал Алексей. Он достал кисет, стал сворачивать цигарку. Повозку трясло, табак просыпался.

— Неужто правда?

— Да, наступают.

— Если так, то и на душе легче. Надо ж хоть чуточку Дону и Кубани помочь, — приоживился Уремин и, увидев, как Алексей завозился с цигаркой, остановил лошадь. — Тпру-у! Так на нашем асфальте не скрутите, товарищ комиссар.

Он тоже стал закуривать.

Новость, которой поделился Алексей с ездовым, была и для него самого единственной отрадой за все эти последние дни. Еще не подтвержденная сводкой Совинформбюро, она, однако, витала вполне правдоподобным слушком в верхах Северо-Западного — в армейских и дивизионных штабах, во фронтовом резерве. Без нее Осташко и вовсе бы помрачнел. Из всего взвода в Москве повезло только Цурикову, Герасименко и Оршакову — по разверстке Главупра направили на юг. На долю остальных достался Калининский, Северо-Западный, а двум даже Заполярье. Позавчера в Починках, где размещался фронтовой резерв, расстался с Мамраимовым. Того направили в какую-то саперную часть. Но оба к тому времени уже питались надеждами на начавшееся наступление калининцев.

— Вот видишь, Алеша, а ты унывал, — ободрял друга Рустам. — Да, может, как раз здесь баню немцам и устроят. Бездействующих фронтов в такую войну нет.

Эх, если б было так!

Лошадь снова тронула, повозка миновала покрытый зеленоватой плесенью огромный валун, втянулись в осинник. И тут внезапно произошло то, в чем поначалу Алексей и не разобрался. Сперва ему показалось, что это сильней, громче застучали на жердях колеса. Но, еще не подняв к небу лица, он увидел, вернее, почувствовал молниеподобно скользнувшую вверху, в воздухе, мышасто-серую тень. Лишь тогда закинул голову. Воровато вынырнув из-за осинника, над дорогой несся остроуглый, с черно-желтой свастикой на крыльях самолет. «Мессершмитт-107», — определил Алексей, мгновенно сопоставляя его очертания о тем по-осиному удлиненным силуэтом, который был изображен на учебных таблицах. Однако, и опознав самолет, он посчитал, что непосредственно им опасность не угрожает. Уремин по-прежнему спокойно сутулился, благодушно поигрывал батожком и совсем незло прикрикнул на лошадь, которая нервно запрядала ушами под этим пронесшимся смерчем:

— Эй, чего дрожишь, пугаешься; чай не волка увидела?!

Но когда «мессершмитт» развернулся где-то за лесом и пошел на второй заход, а затем снова над головой затрещал пулемет, Алексей понял, что летчик охотится именно за ними, за этой одиночной повозкой, которая в редколесье так хорошо видна и которой некуда деваться, негде укрыться среди этих мшистых топей. И не могла не вспомниться степь под Ташкентом, и как они, курсанты, по команде Мараховца «Воздух!» разбегались, рассредоточивались, камнем падали в кюветы.

А кнутик в руке Уремина лениво поигрывал, поплясывал, словно отгонял овода. Алексей принудил себя остаться в повозке. И как же он потом — и в тот день, и в последующие — был благодарен этому ездовому, невозмутимо помахивающему кнутиком. Вот стал бы он, Осташко, хорош, когда бы, памятуя преподанное в приташкентских степях, плюхнулся в грязь. Если бы человек волен был выбирать себе смерть на войне, то, конечно, никто не выбрал бы себе смерть такую глупую — погибнуть, не доезжая до передовой, в первый же день, в первые часы своего комиссарства. Но даже глупую, бессмысленную лучше встретить вот так, как Уремин, — с достоинством и презрением…

Рядом с повозкой, будто под ударом невидимого топора, от жерди отскочила щепа, забелел свежий срез. Но это была уже последняя очередь.

— Хулиганит, дурак, — заметил Уремин, провожая взглядом отдалявшийся за лес самолет. — Им бы хотелось и здесь, как на Дону, навалиться. Только врете, не получится. Сгорите синим огнем.