Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

— А черт его знает! — с неподдельным, странным для самого себя равнодушием вырвалось у Осташко: он ли в самом деле попал брошенной бутылкой и остановил танк, или, скорее всего, подбили его укрытые в кустарнике артиллеристы — какая разница. Главное, получилось здорово!.. Здорово получилось, что вот он, Алексей, может видеть, как бегут по степи в свои окопы немцы, может видеть темнеющие в траве трупы фашистов и горящие танки, здорово получилось, что врагу ничего в этот день не удалось, а им — Борисову, Рокину, Запольскому, Петруне, ему, Осташко, — удалось! Три дня назад, когда в роте проходило партийное собрание, почти все, кто выступал, говорили об одном: устоять! Ни шагу назад! Биться насмерть! А в это, начавшееся с бомбежки утро ни один из таких возгласов не прозвучал. Но были, пусть не произнесенные, но где-то внутри бережно хранимые, эти высокие, важные для каждого думы.

Алексей проверил автомат — не засорился ли.

Защелкал затвором и Браточкин.

— Ат, дьявол побери, кажись, мой-то забился, — вскинул старшина виноватые глаза на Осташко и испуганно задержал взгляд.

— Товарищ политрук, вы же в крови. И гимнастерка, и руки… Ранены?

Алексей осмотрелся — на гимнастерке темнело пятно, в засохшей сукровице руки, вспомнил:

— Это Фомин.

И, вспомнив о Фомине, вспомнил тут же о принесенной Браточкиным вести, что погиб Чеусов, что есть в его взводе и другие потери, спохватился, заспешил туда.

Предпринятая немцами еще одна попытка сбить выступ, который оборонял батальон и на острие которого находилась вторая рота, стала последней в эту предосеннюю пору. В этот же день к вечеру небо затянуло тучами, заморосил тягучий, нудный, предвещающий долгое ненастье дождь. Только недавнее напряжение боя и разгоряченность им, пожалуй, примиряли с этой мокрой пеленой, опустившейся на землю, — она сперва казалась даже успокоительной, желанной.

Похоронили убитых. Чеусова, Фомина и Салтиева, красноармейца из первого взвода, погибшего в рукопашной схватке, когда немцы на правом фланге все же проникли в окопы роты. Хоронили на том же старом деревенском погосте. Проводить товарищей в последний путь смогли немногие — после понесенных потерь каждый человек на передовой был на счету.

Осташко и Запольский подняли пистолеты, прогремели выстрелы прощального салюта.

Вернулись в роту, когда уже стемнело. Алексей сел писать политдонесение. Борисов, пристроившись на нарах, пил чай. С какой-то яростью, будто продолжая переживать ход боя, откусывал сахар, так же яростно прихлебывал из жестяной кружки кипяток и нет-нет да и подсказывал, кого из красноармейцев следует назвать как отличившегося.

— Гайнурина не забудь, он своим ручным прижал лягушатников так, что они головы не подняли. Две огневых позиции сменил, шустрый.

Борисов прислушался к голосам у входа в землянку, позвал:

— Уремин, это ты скрипишь? Зайди. Вот тебе и еще один герой, выручил меня… Немец уже было замахнулся гранатой, а старик упредил его, снял своей трехлинейкой.

В землянку вошел Уремин, остановился в своей мокрой, побуревшей шинели и грязных сапогах у входа.

— Звали, товарищ капитан?

— Спасибо тебе, папаша, за сегодняшнее… Хочешь согреться? Садись почаюй, — с чапаевским радушием предложил Борисов.

…Донесение получалось длинным, Алексею хотелось написать и о тех, с кем он сам стоял рядом в этом бою, и о тех, о ком рассказали Борисов, Вдовин, командиры взводов. Мешал сосредоточиться и быть кратким голос вошедшего во вкус командирского чаепития Уремина:

— А вот вы мне скажите, товарищ капитан, отчего так получается? Только люди попалят из пушек и разного прочего орудия — и сразу польет с неба… Я это еще и в гражданскую примечал…

— И правильно льет… По календарю… Октябрь месяц…

— Октябрь-то октябрем, а все-таки до сего дня сушь держалась, а постреляли — и на́ тебе, занепогодило…

— По здешним местам ничего удивительного… А под Сталинградом, наверное, и сейчас жарит вовсю, хоть и бои посильней нашего…

— А по-моему, не в том дело…

— В чем же тогда?

— Природа гневается… Не любит она сотрясения, пороха…

— А ты его любишь? Что-то не нравится мне, Уремин, твой разговор. Сражался ты геройски, а рассуждаешь по-блаженному… Люди палят! Выходит, одно и то же — что немцы, что мы?..

— Это вы напрасно, товарищ капитан… Вот мне и в транспортной роте тоже так второпях ответили, а я до истины докопаться хочу.

— Ладно, не обижайся, у нас не транспортная, здесь докопаешься побыстрей…

Когда Уремин ушел, Борисов завалился спать, а Осташко предстояла еще самая тяжкая работа: написать письма семьям погибших.

На прошлой неделе он видел в штабе полка отпечатанные официальные извещения. На них оставалось заполнить только фамилию, имя, отчество и вписать, кем именно является погибший для адресата — Ваш сын… Ваш брат… Вага муж… — да еще указать место захоронения. Все остальное сказано, и сказано значительными, возвышенными, но по-типографски безличными, одинаковыми словами. Штабной писарь предложил бланки и Осташко, но Алексей тогда торопливо и суеверно от них отмахнулся. А вот сейчас потянуло написать именно эти, единственно верные, точно взвешенные на весах великой правды слова: «Погиб смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками за свободу и независимость Родины…» Так он напишет и в Наманган семье Салтиева, и матери Чеусова, и жене Фомина… И добавит, что эта потеря тяжела и для них, сослуживцев, товарищей, что будут мстить за пролитую кровь…

На нарах заворочался Борисов, и Алексею послышалось, что он вздохнул.

— Ты что не спишь?

— А ты?

— Видишь же, занят.

— Вижу и знаю чем… Поэтому и скажу тебе откровенно — ложился бы тоже, а с этим успеется…

— Ты что в самом деле? Да это же наш последний святой долг перед ними… «Успеется»! — вспыльчиво повторил Алексей. — От кого угодно, а от тебя, командира роты, никак не ждал.

Борисов долго молчал, было в этом молчании нечто похожее на оскорбленность. И вдруг он заговорил уже иным, жестким, даже явно неприязненным голосом.

— Может, я так и сказал потому, что командую ротой уже не первый месяц и видел побольше твоего… В деревнях и так воем воют от похоронок, а ты торопишься. Если б чем хорошим обрадовать, тогда и впрямь торопись, спеши, хоть и телеграмму посылай, а то, что сейчас делаешь, может и подождать… Я бы, откровенно говоря, завел другой порядок: пропал без вести — и точка. А вот, когда выгоним немцев, когда добьем их, тогда само собой прояснится, кто остался жив, кто нет. Зато вот она, победа! А что из того, если ты, допустим, напишешь моим в тот же Барнаул, что, мол, так и так, остался ваш Ромка под тремя березками у высотки сто десять…