Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

— Давайте я, товарищ капитан… я одним мигом… — догадался, что задумали офицеры, и подскочил с разгоревшимися глазами Янчонок. — Это же здорово! Первыми будем, а?

— Здесь первыми, — не стал разочаровывать куйбышевского паркетчика Алексей.

И для него самого был первым праздничным этот победный кумач… Увидит весь батальон, а может, и соседи. Увидят и те, кто оттуда, из оврага, смотрит в сторону родного им города…

Янчонок взял скатерку и, на ходу подобрав какую-то валявшуюся во дворе жердь, побежал к зданию.

— Ты его в то окно… На третий этаж, — крикнул вдогонку Замостин.

— А я и повыше! — отозвался Янчонок, взмахнул кумачом, указывая на чердак.

За станционными зданиями в кривых улочках и переулках жались друг к другу одноэтажные домики железнодорожников. Миновали их, и взору открылся перегороженный каменными завалами широкий проспект. Перебегая простреливаемые перекрестки, Алексей мимолетно брошенным взглядом прочел на углу одного из домов деревянную табличку: «Герингштрассе».

— Да ведь это же Московская, товарищ капитан, честное слово, Московская! — выкрикнул бежавший рядом боец.

Алексей оглянулся, увидел Талызина. В голосе его прозвучали и радость, что он узнал улицу, на которой бывал много раз, и горечь, и гнев, что родной город испоганен немецкими надписями и вместо знакомых домов чернеют только их обглоданные пожарами остовы. Ударом приклада Талызин сбил табличку.

В конце проспекта, очевидно у переправы через Оку, продолжали рваться снаряды, но вдали, на том берегу, на колокольне уцелевшей церквушки тоже развевался красный флаг.

По освобождении Орла полк Савича, не задерживаясь в городе — для несения гарнизонной службы временно были оставлены части другой дивизии, — продолжал с боями идти дальше — на Краевку, Нарышкино… Благодарность Родины и впервые прогремевший в Москве торжественный салют в честь войск, освободивших Орел и Белгород, празднично настроили всех, кто был причастен к этой победе. Алексей на какие-то дни даже позабыл о неприятном и так насторожившем его разговоре с Суярко, позабыл угнетавшие тогда раздумья. Все это навсегда осталось где-то позади Орла. А ныне всеми мыслями и чувствами надолго завладела великая радость очищения своей советской земли от фашистской скверны. У него, у Замостина, у парторгов рот и взводных агитаторов, у всех, кто своим духоподъемным словом обращался к товарищам по оружию, теперь оказалось неисчислимое множество помощников. Они то гурьбой, целыми деревнями, а то и в одиночку появлялись из лепившихся по овражьим разлогам землянушек, из выкопанных в крутоярах темных, забросанных хворостом ям, из заросших цепкой жимолостью лощин, из погребов, что сохранились на открытых всем ветрам юрах-пепелищах. Старики, женщины, дети…

— Ой, счастье же какое, сыночки… Не думала, что дождусь вас…

— Дядя, а дядя, тамочка в лесу немцы пушки бросили… Целехонькие, хоть сейчас стреляй.

— Как же именовать вас теперь, родные? В погонах все… И ленточки какие-то на груди…

— Именуй, бабушка, как и раньше… Красной Армией… А ленточки это за наши раны…

— Табачку возьми, солдатик… Крепенький, духовитый, нашего погарского листа… Берегла своему служивому…

— Где же «катюши» ваши? Хоть бы глазком глянуть… И от фрицев о них наслышались…

— Наседайте, наседайте на них, оккупантов, гоните… за все наши материнские слезы, за все наши муки!

Алексей, всматриваясь в возвращавшихся к своим очагам жителей, слушая их, не раз с глубоким волнением думал о своих армейских предшественниках — политруках сорок первого года. А что довелось слышать на этих же перекрестках им?! Счастье тем, кто вновь вернулся на знакомые степные и лесные проселки, а сколько на обочинах полуобвалившихся, сохлых, заросших травой холмиков, которые ждут, чтобы по-матерински, скорбно и признательно обласкали их людские руки!.. И далеко на Ловати темнеет старый деревенский погост, где остались лежать Киселев, Борисов, многие другие, кто так и не дожил до этих дней, так и не ступил на эти дороги…

Теребилово…

Шатилово…

Навля…

И повсюду пыль, пыль… Не та пыль, которой и в Донбассе, особенно в первую пятилетку, хватало. Ту наносило со строительных площадок, с терриконов, с гудящих, изнемогающих под ударным грузом эстакад, а эта — буро-пепельная, остистая, сорванная и измельченная тягачами сохлая корка пажитей, потревоженных окопами и противотанковыми рвами полей, пыль, поднятая в воздух тротилом и порохом, перемешанная с золой пожарищ, степных и лесных палов; пыль разрушения, праха, тлена. Но нет-нет да и увидится с какого-то не обойденного фронтовой дорогой пригорка дивное, чудом сберегшееся: тронутая золотистой улыбкой осени хрестоматийной красоты березовая или кленовая роща, а за ней необозримые пашенные гоны… Стерня к горизонту стелилась не ровно, а была вся словно в пересекающихся сочленениях, легких плавных покатостях, многоверстных овалах, округлостях, и думалось, что именно тут родилось мягкое, ласковое слово «нива», тут много сотен лет назад человек впервые ласково и благодарно назвал землю кормилицей, матерью… Такой она была, такой она останется.

И если в такой час, на таком степном пригорке не поторапливают батальон боевые приказы, то тогда привал, а то и дневка…

На одной из таких кратковременных стоянок снова свели пути-перепутья Алексея и Сорокина. После двенадцатого июля, дня начала наступления, они больше не встречались. Сорокина командировали в другие дивизии шестьдесят третьей, о чем Осташко узнавал из армейской газеты, читая его корреспонденции. Очевидно, с другой дивизией входил он и в Орел.

Сейчас, пользуясь тем, что солдаты обедали — подъехала походная кухня — и у него появилось свободное время, Алексей отошел опушкой рощи в сторону, присел на пенек и стал писать письмо Вале. Последний раз послал ей открытку из Орла, три недели назад. Всего несколько строк. Теперь собрался размахнуться…

Задумавшись, поднял голову и увидел длинноногим журавлем похаживающего меж кучками красноармейцев сухопарого офицера — узнал Степана. Тот, очевидно, расспрашивал о нем, обернулся в его сторону, и Алексей махнул рукой — здесь я!

Сорокин подходил неторопливым, пожалуй даже каким-то торжественным, шагом и еще издали вместо приветствия с шутливой высокопарностью стал читать стихи:

— Тебя и меня? Неужели? — не вставая с пенька, улыбнулся Алексей. Сорокин не обратил никакого внимания на его реплику, продолжал: