Святослав Чумаков - Видимость — «ноль»

Инженер наконец прицепил пенсне, сказал:

— Война войной, голубчик. Кто-то под предлогом временных трудностей сделал вам ремонт по принципу тяп-ляп. Вы не устояли перед требованием немедленно выйти в море, не позволили себе испросить пару дней для скрупулезнейшей проверки всего, что нагородили дальфлотские ремонтники. В мирное время мы бы исправили ваш брак. У нас прекрасный завод. Вы были там? Нет? А жаль, убедились бы, что теперь нет ни сил, ни материалов. Понимаете, ни-че-го. Вы бы увидели, кто там остался. У меня внучка в «глухарях». Шестнадцать лет — и заклепки, кувалдой, в две смены.

Пришлось самим обрубить погнутую часть лопасти. И вот теперь этот вызов в пароходство. Давно ожидаемый и все равно заставший врасплох.

В кабинете начальника пароходства стелилось облако табачного дыма. Когда Веронд доложил о себе, хозяин кабинета начал без всяких предисловий:

— Итак, погрузку вы закончили.

— Давно. Сейчас своими силами пытаемся привести в порядок котлы.

— Ремонт закругляйте срочно.

— Но…

— Знаю, о чем собираетесь сказать. Отменить приказ не имею права.

— Но, — упрямо продолжал Веронд, — «Ванцетти» в любой момент может оказаться беспомощным, как разбитый параличом старик. Страна может потерять пароход. — Говорил с холодным спокойствием, словно речь шла не о нем самом, его команде и судне, а о ком-то чужом. — Но… это не значит, что я прошу вас отсрочить или отменить приказ. Я лишь ставлю вас в известность о состоянии судна, как видите, даже без письменного рапорта. Капитан ведь имеет право на это?

— Да, Владимир Михайлович, имеет, но он, то есть вы, обязан мобилизовать все силы, чтобы дойти куда приказано. Вот пакет. Координаты, где его надлежит вскрыть, указаны. Распишитесь в получении.

Прежде чем поставить дату и подпись, Веронд полюбопытствовал, за чьею она следует. «Цибулькин Владимир Андреевич, капитан «Кузнеца Лесова». Почти месяц они стояли на лесобирже рядом. Где он теперь?

Размашистая подпись не уместилась в отведенной клетке. Веронд смущенно пыхнул трубкой, виновато посмотрел на начальника пароходства и встретился с его странно-настороженным, изучающим взглядом.

— Вы, кажется, знали капитана «Кузнеца Лесова»?

— Как понять — знал? — севшим голосом переспросил Веронд.

— Не хотел сообщать перед выходом, но… Но, может быть, правильнее, чтобы вы знали: «Лесов» погиб. Все погибли.

Голос доносился словно издалека. «Все погибли»… Совсем, кажется, недавно он, Веронд, зашел в каюту Цибулькина. Владимир Андреевич сидел в обтянутом белоснежным чахлом кресле, уютный, домашний: в толстом свитере, холщовых штанах, шерстяных носках домашней вязки. И сама каюта — словно частичка далекого-предалекого дома. Привычные морские атрибуты как-то трогательно уживались с вещами, в которых ощущалось незримое присутствие жены. На диване подушечка-думка, вышитая крестиком. Над письменным столом в раме под стеклом множество фотографий: дореволюционные, на плотном картоне с потускневшими бронзовыми названиями фотоателье, недавние, любительские. Портреты самого Цибулькина, жены, детей. Фото пароходов, на которых Владимир Андреевич переплавал за сорок лет флотской жизни.

Все это вспомнилось с поразительной ясностью. Веронд почти увидел живого Цибулькина.

— Где это случилось? — спросил он.

— Сведений нет. — Начальник пароходства подошел к карте, очертил круг размером с Кольский полуостров. — Думаю, где-то в районе Медвежьего. Суда сразу попали в шторм с ураганными ветрами. Английские корабли охранения потеряли караван. Часть судов вынуждена была пройти вблизи от Норвегии и, представьте себе, удачно. Прорвались все. А «Лесов» и «Энгельс» продолжали двигаться рекомендованным курсом, к норду, и вскоре потеряли друг друга из виду. «Энгельс» добрался, а «Лесова» кто-то перехватил, рейдер или подлодка.

Веронд вдруг совершенно ясно увидел кренящийся пароход, лицо капитана Цибулькина и еще распахнутую дверь радиорубки, красавицу Леночку Кривошееву, ее руку на ключе, так и не успевшую отстучать последнюю радиограмму, единственную радиограмму, которую судно могло открытым текстом послать домой.

А начальник пароходства продолжал говорить, словно вбивал гвозди:

— Мы считали, что выход конвоя из Архангельска прошел незамеченным, но, как оказалось, о нем стало известно немецкому командованию. А о конвойных кораблях мне вчера сообщили такую деталь. — Он зло ткнул папиросу в пепельницу. — Коммодор на своем эсминце оказался в Рейкьявике раньше всех. На подходах к порту пароходы встречал. Говорят, шел противолодочным зигзагом, делал контрольные бомбежки глубинными бомбами, стрелял из всех видов оружия. Так-то, Владимир Михайлович… Тем труднее мне вас отправлять. Извините, что на прощание ничего веселого рассказать не смог.

Весь обратный путь шли молча. Машин и Зимин все-таки ухитрились у кого-то узнать, что их судно вот-вот «вытолкнут» из Архангельска. Расспрашивать было не о чем.

Снова нависла громада «Ванцетти». Последние торосы — след канала, по которому не так давно ледокол уводил «Лесова». Место, где он стоял у причала, угадывалось по пространству гладкого льда, окаймленному глыбами. Остался только этот след.

Веронд заглянул в штурманскую рубку, приказал вахтенному помощнику отменить все утренние отпуска на берег, проверить наличие людей. Затем прошел к себе в каюту, вытащил из портфеля засургученный конверт. На нем были написаны только две строчки: позывные «Ванцетти» и координаты, где конверт предстояло вскрыть: 72°52′ норд и 41°42′ ост. Та же точка, что у Цибулькина. Значит, и путь, по которому предстоит идти, будет тот же.

За плотно закрытым иллюминатором гудела, свистела вьюга, что-то поскрипывало. В этом скрипе послышался другой, похожий звук — из далекого детства: скрип флюгера над старым домом в Ревеле, где он родился, где жил мальчишкой.

Он помнил только свой дом и дом напротив, тоже очень старый и тоже с флюгером на коньке крыши. От тех времен сохранилось еще ощущение грозной опасности, ворвавшейся вместе с отцом, вооруженным винтовкой. Наспех собрались. Поспешно покинули город, затянутый сеткой дождя. Тряслась старая повозка. Фыркали кони. Они уходили из Ревеля вместе с красным эстонским полком. Разве мог он тогда догадаться, что путь этот закончится за десять тысяч километров от дома, во Владивостоке? За долгие годы жизни на Дальнем Востоке Веронд почти разучился говорить на родном языке. Лишь акцент остался, по которому даже на Камчатке спрашивали: «Вы финн или эстонец?» Страстное желание вернуться в город своего детства продолжало жить. В пятнадцать лет он сбежал из дому в юнги, потому что думал: моряка может занести судьба даже в город, ставший столицей страны, где правили буржуи. Он верил, что память детства точно проведет его по узким улочкам и ухо чутко уловит скрип того единственного флюгера на доме, в котором он родился.