Борис Азбукин - Ленькин салют

В один из летних дней кончились Ленькины воинственные забавы у пещеры на Зеленой горе.

Война сама пришла к этим каменистым холмам. Фронт опоясал город огненной дугой.

Началась осада. Город дышал раскаленным дыханием фронта.

Женя, как и другие рабочие, день и ночь проводила в типографии. Ленькин брат ушел на фронт, а Ленька с ребятами пионерской дружины дежурил на улице, копал щели, забрасывал песком «зажигалки», по ночам следил за светомаскировкой в хатах.

О себе он мало беспокоился, а за сестру и ее маленькую дочку побаивался. Ежедневно с рассветом поднимался гром канонады, и начинались налеты авиации. Снарядов Ленька не боялся: они пролетали через хаты слободки, укрывшейся за горой, но от бомб где-то надо было прятаться. И он приспособил под убежище погребок, который находился позади дома в скале. Сестра и Олечка днем от бомбежек спасались в этом убежище, а на ночь, когда налетов не было, возвращались в хату.

Много месяцев длилась осада.

Защитники крепости, отрезанные от Большой земли, напрягали все силы. В окопах не хватало бойцов. Кончались патроны, снаряды, продовольствие. Надвигался голод.

Но прошла зима, по-летнему засияли солнце и море, отцвели иудино дерево, сирень и каштаны, а город-крепость по-прежнему стоял в обороне.

И голос Леньки, как и раньше, звенел над слободкой. Но теперь в его любимой песне звучали иные слова, тревожные, суровые слова войны. Он запевал, а ребята подхватывали:

И настал час решительной битвы. Начался третий штурм. Три с лишним недели и днем и ночью гремел бой. Город пожирали пожары. Улицы превращались в развалины. И если случалось, что какой-либо дом-ветеран с саженными стенами не сдавался и гордо стоял среди бушующего огня, самолеты с злобным воем пикировали на него до тех пор, пока не сравнивали с землей.

Рано утром в один из таких дней Ленька заметил дым во дворе своей школы. Крикнув сестре: «Вставай, беги в убежище!», он выскочил из хаты.

Подоспевшие ребята помогли затушить «зажигалки», и предотвратить в школе пожар. Но тут над Зеленой горкой появились «юнкерсы», и бомбы обрушились на слободку. Гора вздрогнула от взрывов и заволоклась тучей.

Ленька кинулся бежать в гору к своей хате. Казалось, сама гора с ревом и грохотом извергала дым и пламя. Летели камни, визжали осколки, с злобным скрежетом врезаясь в землю. А он бежал, задыхаясь в дыму, падал, поднимался и снова бежал. Ноги дрожали, сердце, казалось, вот-вот разорвется гранатой.

Наконец, он взобрался на гору, выскочил на свою улицу и тут в растерянности остановился.

На месте его хаты еще курилась желтым дымом огромная воронка, по краям которой дыбились груды камней, тлеющих балок. И только рядом, каким-то чудом, устояла часть обрушенной стены…

Даже под землей, где помещалась теперь флотская типография, пол и стены поминутно вздрагивали. Рассыльный, прибежавший за гранками, сказал, что фашисты бомбят Зеленую горку.

Женя не находила себе места, тревожась за мать. Но лишь в конце дня она освободилась и, получив разрешение, побежала домой.

Как всегда, к вечеру небо от самолетов очистилось, но обстрел продолжался. Пробираясь улицами, где меньше рвалось снарядов, Женя вышла на спуск, ведущий к вокзалу.

Над южными слободками и станцией висела черно-сизая туча. Всюду тлели пожарища. Воздух был накален, пропитан гарью, едким смрадом серы. На привокзальных улицах люди ворошили развалины, что-то отыскивая в них. С Зеленой горки навстречу спускался грузовик, набитый изуродованными, обгоревшими трупами.

Еще издали Женя увидела свой дом: он уцелел, только стекла вылетели. Она поднялась в гору и улицы не узнала: всюду серые кучи камней, голые одинокие трубы; уцелевшие хаты — без стекол, стены иссечены, поцарапаны осколками; на дороге — воронки, поваленные столбы, сломанные деревья, и везде под ногой хруст битого стекла.

А где же Ленькина хата? И тут на фоне обагренного заревом неба: она увидела на развалинах сиротливую фигуру мальчика.

— Леня! — вскрикнула Женя и побежала к нему.

Худой, остроплечий, в разорванной на груди рубашке, он сидел одиноко на краю низкой обрушенной стены. Лицо окаменевшее, застывший взгляд устремлен вдаль, на городские пожарища; казалось, ничто, даже клекот снарядов над головой и взрывы, не могло вырвать его из оцепенения.

Почему он молчит? Или грохот разрывов заглушил ее голос? Женя положила руку на его костлявое плечо.

— Леня, почему ты сидишь тут один?

Только теперь, как бы очнувшись, он молча посмотрел на нее сухими воспаленными глазами.

— А где же Клава и Олечка?

Ленька проглотил горькую от гари слюну и глухо выдохнул:

— Их нет…

— Что с ними? — ужас отразился на лице Жени.

— Убиты… Машина увезла их…

Теперь в лице его ничего не осталось от прежнего безразличия, глаза горели, казалось, в них бушевало отраженное пламя пожаров.

— Скажи, за что они их? За что? Зачем им все это нужно?! — воскликнул он, указывая на развалины. Звери… Звери!

Слезинки выкатились из Ленькиных глаз, оставив след на темных, прокопченных щеках. Он вскочил и побежал к убежищу. Женя пошла за ним.

В небольшой пещерке она увидела два набитых сеном тюфяка, одеяла, ватную тужурку, рядом ящик с жестяным чайником; котелком и кружками, а в углу клетку с голубями. Это все, что уцелело.

Понимая, как тяжко Леньке оставаться в этой каменной норе, Женя сказала:

— Переселяйся к нам, будешь жить пока с мамой. Ей одной тоскливо. Или иди к своей тете Шуре, она ведь тоже одна.

Но Ленька наотрез отказался.

Фашистские войска вступили в разрушенный, охваченный пожарами город.

И в тот же день Ленька увидел на улице жандармов — до этого о жандармах он читал только в книжках. Все они, как на подбор, были дюжие, с красными, распаренными жарой лицами, в мышастой серо-зеленоватой форме с белыми металлическими бляхами, на которых был изображен орел. На улицах появились также люди в черных кителях и высоких форменных фуражках (как потом он узнал, — полицаи), которые замазывали на стенах домов и заборах советские лозунги и расклеивали немецкие объявления и приказы.

А на следующий день в районе вокзала начались облавы. Чтобы на людей охотились, как на зверей, — такого Ленька, еще не видал. Жандармы хватали коммунистов, командиров, советских активистов, евреев и толпами гнали в концентрационные лагеря, наскоро устроенные на территории флотского экипажа. Ночью он слышал трескотню пулемета и автоматов — за городом шли расстрелы.

После этого он несколько дней на улице почти не появлялся. Вместе с Димкой и Витькой пропадал в степи, лазал по блиндажам и окопам, подбирая винтовки, автоматы, патроны. Часть оружия он закопал под разбитым немецким танком, остальное — в воронках, засыпав землей и камнями.