Нгуен Нгок - Страна поднимается

Бежавших в страхе голодных кабанов встретил на лесной дороге Гип. Он вслед за Нупом шел в горы искать плоды лопанг.

Плоды эти в горах растут во множестве, как дикие травы, но раньше люди о них и не ведали. Пуп видел: земляки, давно уже вместо соли евшие пепел, ослабли и сникли. И он, что ни день, искал, не найдется ль в горах лучшей замены соли. Какие листья ни встретит — непременно отведает. Напал однажды на ядовитые побеги; рвало его, чуть не помер. Лиеу, держа его голову у себя на коленях, отпаивала мужа целебным отваром и тихонько плакала. Оправился Нуп; считанные дни прошли, а он снова ушел на поиски. В конце концов удалось ему отыскать эти плоды лопанг, солоноватые и терпкие, вкусом много получше золы с пеплом. Нашел он лопанг, выкопал с корнем да пересадил на свое поле — пусть растет, кормится. Подрос лопанг и, обвившись вокруг сван полевого домика, потянулся ввысь. По утрам, выйдя в поле, Нуп по забывал подойти глянуть, растет ли лопанг; черпал воду из ручья и поливал его — пусть попьет досыта. Радовался Пуп в душе несказанно! Теперь есть лопанг, и жизнь в деревне пойдет куда веселее. Иной раз ему даже казалось, лопанг повкуснее соли…

Само собою, Гип сопутствовал Нупу и когда тот ходил драться с врагом — сначала в Ланьлане, потом в Сенга. В первый раз парни уложили из самострелов и придавили камнями пятнадцать солдат неприятеля. Но сама деревня в Ланьлане стояла уж больно высоко; оттуда до поля, бывало, пока дойдешь… Пришлось покинуть эти места и перебраться на гору Сенга.

Уже во второй раз, в Сенга, француз, приметив соломенное чучело на делянке Нупа, решил: вот они, люди. И залопотав свое «авансе», кинулся брать пленных. Тут-то в ловушках шипы да колья проткнули еще восемь солдат… Но и в Сенга земля оказалась плохой. Деревенский люд захотел оттуда уйти на новое место.

Откуда-то снова и снова подает голос птица пороток. Услышишь ее песню, сразу вспомнишь добродушный ручей Конгхоа, огибавший подножие горы: вспомнишь тамошнюю землю, щедрую, тучную — возьмешь ее в горсть, потом хочешь бросить назад, а она так и липнет к ладони; вспомнишь тенистое дерево манго, на ветках его гнездились птицы, с первыми лучами утра приносившие корм птенцам. И чувствуешь: в сердце поднимается неодолимое желание — вернуться, поскорее вернуться в родные места!

Нуп стоит у околицы и слушает ветер, долетающий снизу, от подножия. А хорошо бы возвратиться туда. Ведь это теперь вполне возможно. Да и чего бояться? Разве люди не научились рыть волчьи ямы, ставить ловушки — с длинными ли, с короткими ли шипами и кольями? Разве не умеют прятать смертоносные острия на деревьях, устраивать «колючий дождь»? Не ладят могучие луки-самострелы, выпускающие разом по пять стрел, или новые ловушки-камнеметы, что сами, без человека, дергающего веревку, обрушивают на врага грохочущую лавину? Этого мало — земляки при нужде построят в одночасье и тайники, для риса ли, для укрытия ли стариков и больных. Главное сейчас — обзавестись землей получше, чтобы всегда есть досыта. Нуп спрашивал об этом у старого Па и у деревенского схода. Все согласились с ним.

…Три года подряд забирались они все выше и выше в горы, а теперь девяносто человек из Конгхоа спускаются вниз, к подножию. Они возвращаются на землю своих дедов, чтобы заново поставить там деревню, а если что — и дать на ней бон врагу. Француз загнал деревню Конгхоа в горы, но она не погибла там. Она возвращается, став сильнее, чем прежде.

Гука старой женщины сжимает рукоять затупившегося тесака. Лезвие ходит взад-вперед по разрубленному стволу бамбука — медленно и упрямо. На дворе дует ветер и сеется дождь. По-прежнему нет соли, и француз то и дело стращает и тревожит их. Но наверняка нет такой силы, чтобы могла остановить старческую руку, строгающую и режущую бамбук. Все новые и новые колышки падают на пол. Заострив их, старуха складывает колышки ровной стойкой у по]'. Вот она кладет сверху еще одни колышек, поправляет рукой стопку, потом, пошарив пальцами по полу, поднимает повое колено бамбука. И снова правая ее рука сжимает рукоять затупившегося тесака, опять упрямо и неспешно движется взад-вперед лезвие. Который уж колышек ложится в стопку — разве упомнишь… Щербатый тесак, защемленный расколотым бамбуком, скрипит, визжит, словно по точильному камню. И всякий раз, стоит старухиной руке остановиться, из соседнего дома и из дома, что подальше и еще дальше, слышится точно такой же скрип и скрежет. Вняв уговорам Пуна, вся деревня взялась строгать и оттачивать колья и шины. Старики, старухи, малые дети сидят за работой…

В полночь Тун повел Гипа и Сипа но деревне. В каждом доме забирали они готовые шипы и колья, а потом со всем этим грузом направились в лес к помеченному Туном дереву. Дождь перестал. Под деревом спрятан был плотно закупоренный узкогорлый кувшин. Туи довольно долго стоял на месте, выясняя и проверяя, откуда дует ветер. Затем все трое уселись с наветренной стороны, и Тун откупорил кувшин. При сумеречном, неясном свете каждый брал колышек и, опустив в кувшин, осторожно обмакивал острие в смолистый сок дерева тангнанг. Когда все шины и колышки были обмазаны ядовитым соком, Тун с великой осторожностью уложил их в корзину. Всему этому не раз и не два обучал его Нуп: он говорил и чертил на земле, указывая Туну, где сидеть, когда дует ветер, как держать колышки, погружая их и кувшин, чтобы предохраниться от яда. Стоит испарениям сока тангнанг попасть на лицо, оно тотчас распухнет, и через день-другой человек умрет. Деревенские старики строго-настрого запрещали Пупу собирать ядовитый сок — ведь нет ничего опаснее этого. Но Нуп, всей душой ненавидя француза, рискнул жизнью и, уйдя в лес, вернулся с соком тангнанга…

Дремавший в ночи петух вдруг пробудился, вспомнив о солнце, и громко закукарекал. Но солнце еще крепко спало. Стояла кромешная тьма. Трое друзей возвращались восвояси. Первым шел Тун. В этом году он, как говорится, начал входить в возраст: от рожденья его и доныне старый Па шестнадцать раз, по его подсчетам, расчищал землю под пашню. Вырос Тун проворным и ловким, в лице его заметней всего был подбородок — волевой, угловатый, точь-в-точь как у отца. Везде и всегда старался он быть поближе к Нупу…

Гип шел последним. На сердце у него лежало тяжкое бремя. Увы, по его вине на деревню обрушилось несчастье. С тех пор как люди вернулись на свою исконную землю, они дважды отразили француза и ели всегда досыта; французу теперь не под силу отнять у них рис, угнать буйволов и свиней. Молодежь возомнила себя чуть ли не всемогущей, а француза ни во что не ставила. Особенно Гип. Он повторял всюду:

— Настигнешь тигра в лесу, пустишь ему кровь раза четыре-пять, он и подожмет хвост. Француз ни за что не посмеет теперь сунуться в Конгхоа!