Валерий Поволяев - Список войны (сборник)

— Долго ходишь, Иван, — тихо, словно бы приплыв из далёкого далека, нёсся до него слабый голос Артюхова, — помоги мне…

Артюхову отозвало ногу, она висела на сухожилии, старший лейтенант, чтобы не было большой потери крови, держал её на весу и крепко прижимал оторванную голень к себе. Бледное лицо его было спокойным, ослабший голос тоже был спокойным.

— Вот мать твою!.. — не удержался Горшков от восклицания, рот у него горько дёрнулся.

— Доставай нож! — Артюхов повысил слабый голос. — Переруби мне сухожилие!

Горшков неуклюже перехватил руками тяжёлую неувертливую ногу в располосованном до самой пятки сапоге, выдернул из-за голенища нож.

— Отрезай! — скомандовал Артюхов.

— Юра, погоди, может, к врачу? Давай я поволоку тебя… Доволоку ведь. Надо узнать, что он скажет?

— Нет. Отрезай ногу! — побелевшее лицо Артюхова сморщилось от боли, на грязном лбу появился пот, струйками пополз вниз. — Действуй, земеля! — пробормотал он решительно и обречённо.

Горшков понял, что через несколько мгновений Артюхов потеряет сознание, закрутил головой протестующе, но Артюхов, накрыв своими руками руки Горшкова, притиснул оторванную ногу к себе и так глянул на командира группы разведки, что тому холодно сделалось.

Ощущая, как у него нехорошо подрагивает лицо, Горшков освободил свою правую руку и, просунув лезвие ножа между торцом оторванной ноги и сочащимся кровью и мозгом обрубком, сделал несколько резких пилящих движений.

Нога вместе с сапогом беззвучно хлопнулась на землю — в грохоте ничего не было слышно.

— Мустафа! — закричал, пытаясь своим голосом одолеть войну и её звуки Горшков, но Мустафа не услышал его, продолжал сидеть оглушённый, только глазами начал хлопать чаще обычного. — Мустафа!

Старший лейтенант выругался и, изогнувшись неловко, вытащил из полевой сумки бинт, разорвал облатку зубами. Артюхов глянул на него дикими белыми глазами, затем, заскрипев зубами, тихо пополз по стенке окопчика вниз — потерял сознание. Стремительно окунулся в горячую красную реку и плыл сейчас по ней, плыл…

Горшков приподнял обрубок ноги и, перехватил его чуть выше колена бинтом, перетянул крепко — надо было перекрыть ход крови, потом, порывшись в кармане телогрейки, выдернул прочную недлинную бечёвку — всегда держал при себе обрывок, на случай, если попадётся какой-нибудь вражина, чтобы было чем скрутить ему лапы, — перетянул ногу дополнительно бечёвкой. Прямо по бинту.

Пока бинтовал ногу, Артюхов стонал от боли — хоть и без сознания он находился, хоть и грёб вёслами по кровяной реке, а боль проникала и туда, в его одурь.

— Тихо, тихо, тихо, — пробовал успокоить земляка Горшков, но тот продолжал стонать. Старший лейтенант метнулся к Мустафе, с силой тряхнул его за плечи. — Очнись!

Мустафа помотал головой — оглушение не проходило. Старший лейтенант кинулся к Соломину, по дороге носком сапога зацепил телефонную трубку, выпавшую из руки мёртвого связиста, та отлетела на несколько метров, шлёпнулась в выдранные корни какого-то куста, — тряхнул Соломина:

— Сержант!

Соломин, сидевший с открытыми глазами, закрыл их, потом открыл снова, глянул на командира безразлично, устало, — старший лейтенант понял, что тот, контуженный, не узнает его, тряхнул сержанта сильнее:

— Соломин!

Принесшийся на высоту ветер приволок едкую гниль, забил резким кудрявым дымом воронку — туда лёг снаряд. Погиб связист, прикрывший своей спиной наблюдательный пункт — в него всадились все осколки, а могли погибнуть все, весь окоп.

Старший лейтенант подсунулся под Артюхова, взвалил его на себя и, хрипя, корячась, потащил с высотки вниз. Когда слышал сипение очередного снаряда, останавливался, приседал и замирал в этой неудобной позе, морщился болезненно — боялся, не дай бог, осколки посекут Артюхова. Но ему везло, и Артюхову везло…

Горшков уже почти одолел спуск, когда из нашего окопа вылезли два пехотинца и поползли ему навстречу.

То, что стрелки так и не покинули свои окопы, было плохо — свидетельствовало, что никакого наступления не будет — провалилось наступление. Либо, понимая, что силёнок скоплено, в общем-то, мало, мудрое командование перенесло его на другой срок.

Старший лейтенант остановился и, поджидая пехотинцев, выбил изо рта твёрдый комок (это была слюна, смешанная с землёй), рукавом ватника стёр со лба пот. Горько, жалостливо пробормотал:

— Эх, Юра, Юра!

Было жаль Артюхова. Куда тот теперь без ноги, кому он нужен? Родине? В этом Горшков сильно сомневался: наша Родина научилась за последние пятьдесят лет отказываться от своих сыновей, верой и правдой служивших… Так было при царе, так было и после царя.

Двое шустрых потных солдат подползли к нему, молча перехватили Артюхова — тот даже не шевельнулся: в сознание он не пришёл. Горшков закинул за спину автомат, туда же сдвинул объёмистую кирзовую сумку и пополз следом за пехотинцами.

По дороге выкашлял из себя горько — в который уж раз:

— Эх, Юра, Юра!.. — И в глотку набилась горечь, и в грудь, и в сердце — всюду была сплошная горечь. Даже воздух подле этой высотки был горьким.

В окопе Артюхова ждала санинструктор-фельдшерица — угрюмая женщина с тёмными глазами и морщинистым старым ртом: по женскому полу война проходится более жестоко, чем по мужскому, уродует баб, и фельдшерица была наглядным тому примером. Артюхова уложили на плащ-палатку и бегом потащили вдоль хода сообщения в дальний угол — оттуда можно было без особой опаски перескочить в низкую, опаленную чёрным огнём лощину и по ней уйти в тыл.

Горшков проводил земляка, вздохнул зажато — больше ничем помочь Артюхову он не мог, махнул рукой обречённо — в этот красноречивый жест он вложил всю досаду, всю боль, что переполняла его, и двинулся назад, на сопочку: ни Мустафу, ни Соломина оставлять там было нельзя.

Контуженных вообще нельзя оставлять без присмотра.

Наступление не состоялось. Говорят, где-то сбоку пробовали наступать на немцев два стрелковых полка, но ничего у них не получилось — а может, вообще это было не наступление, а обычная разведка боем прошлась по нейтральному пространству с оружием в руках, может, было что-то ещё, — после этого противоборствующие армии вновь встали в долгую оборону. Тем временем высшее командование справедливо посчитало, что слишком накладно держать полновесный артиллерийский полк на бездействующем участке фронта, и перебросило 685-й артполк на юг, под Сталинград, где шли затяжные, очень тяжёлые бои и просвета не было видно, — перебросило целиком, вместе с пушками, людьми, штабными бумагами и знаменем, с дедками хозяйственной роты, обеспечивающей жизнедеятельность командиров, и лошадьми, которые таскали пушки лучше постоянно ломающихся на морозе тракторов.