Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

Мария Степановна и Оля обряжали Дашу. Где‑то даже раздобыли фату.

—-Где это вы фату‑то достали? —спросил дед Петро.

Даша рассмеялась, а Мария Степановна сказала, что из Берлина привезли.

— Не верь им, деду, — сказала, мило краснея, Олч Дейнеко. — Это из марли.

Утром следующего дня три тройки мчались по клиневскому шоссе, гремя и звеня бубенчиками. Гравийная дорога скрежетала и слегка пылила под бешено крутившимися колесами тарантасов, сплетенных из ивовых прутьев и поставленных на рессоры. Кучера, одетые з чёрные поддевки и опоясанные красными кушаками, картинно восседали на высоких передках.

Передней тройкой управлял дед Петро. Ковыльная борода его, распушившись под ударами встречного ветра, рваным платком билась за плечами. Щеря беззубый рот, он часто оборачивался к Даше и что‑то кричал, тряся косматой головой, на которую сам Макей, смеясь, водрузил фетровую шляпу. Даша ничего не могла разобрать из того, что ей кричал дед и, придерживая пухлыми пальчиками бившуюся на её голове марлю, только улыбалась. От быстрой езды и возбуждения щёки её горели, в чёрных глазах светился восторг и в то же время их обволакивала какая‑то тихая грусть, которая придавала её лицу неизъяснимую прелесть и обаяние. Рядом с ней сидел Ропатинский. Он рассеянно посматривал пс сторонам и тонкие бледные губы его трогала улыбка, когда он видел по обочинам дороги сваленные телеграфные столбы и спутанные провода.

— Это мы с Данькой Ломовцевым, — указывал он Даше на сваленные столбы.

— А тут где‑то наш мостик, — сказала Даша и сразу вспомнила, как она упала в кювет, засыпанная землею, брошенной взрывом. Ей почему‑то стало смешно.

— Это не здесь. На другой дороге — Кличев—Бобруйск, — сказала Мария Степановна, поправляя на голове шёлковый цветной полушалок.

Вслед за ними во весь опор несся на тройке Макей со своим адъютантом Миценко. На козлах сидел Илья Иванович Свирид. На полном лице кучера сияла добродушная улыбка. Русые усы его, гонимые ветром, серебристыми струями текли по щекам назад и кончики их шевелились около розовых, поросших волосами ушей. Правый ус щекотал ухо и Свирид часто хватался за него, не переставая улыбаться. На Макее был широкий серый плащ, а на голове соломенная шляпа.

На последней тройке ехали комиссар Сырцов в форме немецкого обер–лейтенанта, Андрюша Елозин и Федя Демченко. Демченко не переставал играть на своём баяне. На козлах сидел командир разведки Василий Ерин. Красивое смуглое лицо его выражало полное спокойствие, только плотно сжатые губы свидетельствовали о душевном волнении смелого разведчика: «Не отстать бы от батьков». Кто‑то пронзительно свистел, Елозин, стоя в тарантасе и размахивая фуражкой, что‑то не то пел, не то кричал.

Невдалеке показались Кличевские посёлки, и у Макея засосало под ложечкой. «Не запороться бы, хлопцев на погубить бы». В Кличевских посёлках находилась немецкая застава. И, действительно, еще издали партизаны увидели группу вражеских солдат, стоявших на дороге с направленными на них автоматами. Дед Петро стёр рукой мечтательную улыбку, разгладил белую бороду, нахмурился. Он начал сердито останавливать разгорячившихся лошадей.

— Чш–ш… Дьяволы гривастые! Ну ты, пряди у меня ушами‑то, «Полицай»! — кричал он на макеевского иноходца нарочито громко, чтобы заглушить в себе поганый приступ малодушия и страха. «Нет, у моей старухи дух твёрже», — подумал дед Петро, вспомнив, как она стояла посреди хаты, не дрогнув под дулом вражеского пистолета. Это воспоминание и развеселило его, и придало ему духу. «По примеру бабки Степаниды», — ухмыльнулся он.

При виде немецкой заставы хлопцы не только не перестали шуметь, но, напротив, ещё больше и громче стали кричать. И вся эта поющая, орущая и свистящая компания на сумасшедше мчащихся тройках приближалась к заставе. Гитлеровцы вначале переполошились, выбежали на улицу и быстро заняли оборонительный рубеж. Но, разглядев веселящихся людей, приближавшихся к ним на взмыленных лошадях, вышли из укрытий, держа, однако, автоматы наготове.

— Штой! — гортанно тявкнул пожилой упитанный немец и, расставив ноги, встал на дороге, преграждая путь. Кони тяжело дышали впалыми мокрыми боками, с их губ слетали хлопья пены, когда они встряхивали гривастыми головами. С подчёркнутой важностью к немцу подошёл Сырцов и небрежно козырнул на его приветствие. Он хорошо играет свою роль. Не вынимая изо рта толстую сигару с золотым ободком, он говорит что‑то солдату с выражением превосходства и презрения. Это действует. Солдат вытягивается, козыряет и, круто повернувшись, бежит к дежурному помещению. «Молодцом держится комиссар», — думает о нём с восхищением Макей. Из дежурки вышел сухой капрал. Сырцов объяснил ему цель столь необычайного поезда.

— О, швадьба! Гут, гут!

О себе Сырцов сказал, что он Ганс Мюллер, офицер, едет с ними, то есть с русскими, по пути, имея при себе важное поручение. Капрал для вида взял у него бумаги и, не прочитав их, вернул Сырцову обратно. У Макея, как, впрочем, и у всех его друзей, наблюдавших за всем происходившим на заставе, отлегло от сердца, когда тощий капр2л махнул рукой, давая разрешение на дальнейший путь. Макей подмигнул Елозину: «Видал?! То-то!» У деда Петро невольно вырвался вздох облегчения. Ковыльная борода его, распустившись по чёрной поддёвке, раздвинулась в ухмылке. «Эх, ты, цапля тонконогая! Мозгой слабоват против русских».

— Ну, шевелись! — натягивая ремённые вожжи, весело крикнул он и кони, нетерпеливо бившие копытами о жёсткую дорогу, быстро взяли с места и, ёкая селезёнкой, понеслись вскачь. Весело, упоительно залились на уздечках бубенцы, зазвенели под дугою колокольцы. Вскоре кони с развевающимися гривами во всю прыть мчались по дороге, оставляя за собой белый шлейф поднятой пыли.

Со звоном и грохотом, пугая копошившихся на дороге кур и удивляя прохожих, макеевцы влетели на широкие и пустые улицы Кличева. Они остановились близ дома священника, словно были здесь уже не в первый раз. Макей быстро спрыгнул с тарантаса и незаметно нырнул в какую‑то калитку. Он хорошо знал Кличев и легко нашел дом, в котором, по рассказам Лявонихи, жила Броня. «Дом Лявонихи, — подумал с грустной радостью Макей, — а её уж и нет. Жива ли Броня‑то?» Тревога усилилась, когда он увидел сенную дверь заколоченной крест на крест новыми горбылями. «И на Броню, видать, крест наложили, перечеркнули. Они, гады, готовы на всю нашу жизнь крест наложить, всё наше перечеркнуть крест на крест». Он стоял в раздумье, не зная, что предпринять. В это время по двору проходила пожилая женщина, неся на плечах коромысло с полными вёдрами воды. Она бросила хмурый взгляд на Макея и пошла дальше.