Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

— Кто тебе говорит, что ты баба, — увещевал его Макей, — тебе надо отдохнуть.

— А вам не надо?

Макей молча пожал плечами.

В третьем гробу лежал гармонист Федя Демченко. Чёрный чуб его откинут назад, обнажая высокий жёлтоматовый лоб. Полные губы плотно сжаты, а глаза чуть приоткрыты, словно он, смотря на мир, зажмурился от яркого весеннего солнца. Сквозь прищур бледных век, осенённых чёрными опахалами ресниц, тускло светились помутневшие зрачки мёртвого человека. Нет больше Феди, некому больше будет играть хлопцам их любимые песни.

Свиягин мял в руках белый клочок бумаги, время от времени заглядывал в него и что‑то шептал. Он был по-особенному молчалив и торжественен. К нему подошёл Алеша Байко.

— Волнуешься?

— Жаль Федю. Как‑то, знаешь, не верится, что его нет. Это, Лёша, всегда так. Когда человек слишком много занимал места в твоей жизни, то трудно представить как‑то, что его больше нет. Потом, последнее время что-то семья не выходит из головы.

— И у меня тоже…

В это время народ задвигался, подался в сторону. Всюду послышалась команда — это командиры выстраивали свои отряды. Пришли секретарь райкома партии Зайцев и председатель райисполкома Викторчик. Макей, найдя взглядом Свиягина, позвал его к себе.

— От нас ты будешь выступать.

Свиягин молча кивнул головой и опять заглянул в листок бумаги. «Надо сказать так, чтоб людей задело за живое».

Траурный митинг, посвящённый похоронам партизан, павших в борьбе за освобождение Кличева, открыл Викторчик, высокий человек с узким бледным лицом и усталыми, покрасневшими от бессонницы глазами. Говорил он медленно, тихим, немного хриплым голосом. Из задних рядов кто‑то выкрикнул, чтоб он говорил громче. Его сменил Зайцев. Несмотря на свои пятьдесят с лишком лет, он выглядел моложаво, был подвижен. Голос у него звонкий, словно у юноши. Он говорил о всенародной борьбе против немецких оккупантов,, о зверствах захватчиков, о великом вожде советского народа Сталине и о тех, кто лежит теперь в этих гробах, о смелых и храбрых советских людях — дедушке Силантии, Феде Демченко и других.

Свиягин стоял бледный, с сухим блеском в голубых глазах. Когда кто‑то назвал его фамилию, он неожиданно отказался от слова. Он вдруг почему‑то ощутил, что человеческая речь бессильна для выражения тех чувств и мыслей, которые обуревают сейчас его, Свиягина, и его товарищей, пришедших проститься с павшими в бою. К нему подошёл Алеша Байко. Он выше и крупнее Свиягина. В телогрейке и толстых стёганых штанах он походил на дровосека, занимающегося мирным трудом. В мягкой улыбке и карих глазах его нет, кажется, ничего от человека, живущего местью. Но всем была известна его ненависть к чужеземным пришельцам. Мягко улыбаясь, он взял из рук своего друга листок бумаги и сразу понял: стихи. Выступив вперёд, он сказал:

— Разрешите мне прочитать то, что хотел сказать Ваня Свиягин.

Макей сказал:

— Давайте, товарищ Байко.

И вот раздался звонкий, мелодичный голос Байко:

Миценко на похоронах не было. Это бросилось всем в глаза. Большинство не знало, что он накануне боя был послан Макеем к Лосю, где его «допрашивали» как партизанского лазутчика, и что во время боя он с Володиным поджёг нефтебазу. Во время боя Миценко, перерядившись в другой костюм, установил наблюдение за основной вражеской группой автоматчиков, стремившейся просочиться через кольцо окружения. В некоторой степени это им удалось, и вот теперь Миценко, во главе группы в сорок человек, преследует их в Кличевском лесу за Ольсой.

С кладбища возвращались поздно вечером. У Свиягина было нехорошо на душе.

Сырцов тронул его за, рукав.

— Вот так‑то… Однако, как это ты там написал? — «Мы пойдем тропой войны»… А слышал новость? Даниил ЛемеШонок жив. Здесь, в райкоме будет работать.

И вспомнил, как тогда оплакивала его вместе с покойным Бутаревым Мария Степановна.

Свиягин облегчённо вздохнул.

— Жив, оказыв! ается, Лемешонок, — сказал он соседу, идущему рядом с ним, — а сколько горевали о нём.

— Ошибка, выходит, ну это хорошо, — откликнулся сосед, улыбаясь.

К Макею, стоящему у ворот дома, подошёл невысокого роста старичок, с тощей сивой бородкой, в длинном старомодном пальто с плисовым воротником и в старой фетровой шляпе с большими полями. Вид у него был заговорщический. Он что‑то сообщил Макею почти на ухо, для чего Макею пришлось нагнуться. Старичок сучковатой палкой тыкал в землю и, наконец, подняв её, указал ею куда‑то за Ольсу. Макей подозвал Елозина. Тот, выслушав Макея, бросился к одной из групп партизан, позвал Михася Тулеева и Румянцева и побежал с ними вниз к реке. За ними, еле поспевая, семенил старичок.

— Что там случилось?

— Шпион, что ли, тикает, говорят.

— Может, он сам шпион?

— Кто?

— Да вон тот, гриб‑то, с меланхоличным видом указал Ропатинский на старичка, скрывшегося за углом дома, куда нырнули партизаны. На Ропатинского грозно надвинулся Павлик Потопейко.

— Это наш учитель по химии. В подполье ховался, а ты — гриб. Сам ты тощий опёнок.

— Ну ты, полицай, потише! — побледнев и брызжа слюной, закричал Ропатинский. Но в это время кто‑то крикнул, чтобы Потопейко шёл к Макею, и едва не вспыхнувшая ссора погасла сама собой.

— Опёнок! Я тебе за опёнка‑то дам, — ворчал, но уже без злобы, Ропатинский.

Вообще это был добрый парень и не умел долго сердиться.

Макеевский отряд разместился на южной окраине Кличева. Некоторые дома были совершенно пустые. Очевидно, здесь жили или немцы или полицаи. Ломовцев со своей группой решил занять один из таких домов, сожалея, что он пустой. Но когда они вошли во двор, на крыльце появился худой старик с маленькой чёрной бородкой и седыми усами. Из‑под крыльца вылезла большая косматая собака, похожая на волка. Она прыгнула на крыльцо и легла у ног старика.

— Хозяин, — сказал Ропатинский, — собака кусается? А то я её сразу застрелю.

— Можете сразу стрелять, — промолвил старик густым басом, — только всё равно она не кусается. Тявкать — тявкает, а не кусается.

— Тогда принимай гостей, отец.

— Просим милости, заходите, — сказала, шамкая, невесть откуда появившаяся в дверях старушка.