Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

— Ну, не пора ли? — сказал Сырцов и встал.

— Пошли! — поддержал его Макей и тоже встал.

Что‑то больно толкнуло бабку в сердце. По рыхлому, полному лицу её сами собой побежали слёзы. И неожиданно эта шустрая старуха запричитала:

— Колосики вы мои верные! На какие муки–страдания идёте?! Ох, ироды! — уже гневно кричала она, угрожая невидимому врагу, обрекшему народ на такие страшные испытания — Отольются волку наши слезы!

Дед Петро нахмурился.

— Не люблю я этих слёз. Пошли, хлопчата.

Он вышел из жаркой хаты. Все пошли за ним следом.

В это время по улице бежал мальчик 13–14 лет. Он громко что‑то кричал, махая рукой. Макей широко и радостно улыбнулся:

— Да ведь это Костик!

— Он и есть, сукин кот! — сердито, но добродушно воскликнул дед Петро.

Костик подбежал прямо к Макею. Лицо его разгорелось от бега и мороза. Он тяжело дышал:

— Дядя Макей, возьми меня с собой!

Макей отвёл его в сторону и что‑то шепнул. На худеньком лице мальчика мелькнуло разочарование. Ма кей стал ему что‑то горячо доказывать, и мальчик, заулыбавшись, сказрл:

— Хорошо, дядя.

— Итак, Костик, не забывай нашего уговора, - сказал Макей и дал команду трогаться.

Дед Петро встал на лыжи и широким шагом, не оглядываясь, пошёл к лесу. Небольшая котомка висела у него за плечами. Берданку старик по–охотничьи держал в руках. Простившись с бабкой Степанидой и Севастьяном Ивановичем, Макей, Сырцов и Даша пошли вслед за дедом. Костик, прижавшись к бабке Степаниде, смотрел вслед лыжникам, и слёзы катились у него из глаз.

Четверо лыжников приблизились к урочищу. Впереди широко шагал дед Петро. Белая борода его раздувалась на ветру. Сзади лёгким мелким шагом шла Даша, одетая в физкультурные синие штаны и короткую жёлтую, отороченную белым барашком, шубку. На голове у ней беличья шапка с длинными ушами. Позади, рядом, шага ли Сырцов и Макей, перебрасываясь незначительными словами.

Вот они вошли уже в густой лес и заметили эго лишь по темноте, вдруг охватившей их, и по тому гуду, который немолчно, день и ночь, стоит над большими урочищами.

— Сюда! Сюда! — услышали они голоса и увидели, как к ним бежали люди с сияющими, радостными лицами. Они оживлённо махали руками. Данька Ломовцев и Петка Лантух, подбежав, схватили деда Пегро и раза два подбросили его.

Дос! Дос, хлопчата! — выкрикивал дед Петро, держа обеими руками берданку и отбрыкиваясь ногами от богатырской хватки Данилы Ломовцева. — Дайте, сукины сыны, дух перевести!

Когда его поставили на снег, первым делом он хватился трубки:

— Трубку, кажется, обронил. Ты, Данька, виноват!

В это время к ним подошли Михась Тулеев, Ропатинский, Оля Дейнеко, Демченко, Мария Степановна, Услышав, что дед Петро сокрушается о пропавшей трубке, Ропатинский покатился со смеху:

— Да она у тебя в руке, деду!

— Што ржёшь, словно мерин? Пустольга!

Подошли Макей и Сырцов и тоже рассмеялись.

Деду Петро этот смех показался обидным, и он всю последующую дорогу сердито молчал. Теперь все гуськом пробирались глухим лесом. Шли’ тихо, молча и только было слышно, как шуршали по снегу лыжи. Впереди Василий Сырцов: он вёл отряд к своей стоянке.

В глухом Усакинском лесу среди болот, валежника и бурелома, за небольшой безымянной лесной речушкой стоят три вросшие в землю шалаша, почти наполовину засыпанные снегом. Их не сразу можно заметить, особенно издали. Здесь живут люди различных национальностей и разных профессий. Всех их связала одна судьба, одни стремленья, одни помыслы. Любовь и ненависть живут в их сердцах. Велика у них любовь к матери-Родине и огромна ненависть к её врагам. Любовь и ненависть вложили им в руки оружие, привели их в лес, в партизаны.

Присутствие людей в старом лесу выдает лишь синий дымок, день и ночь курящийся из чёрных прогорелых железных труб, привезённых из сожжённых гитлеровцами белорусских деревень — Усакино, Дубно, Заличинки и многих других, по которым прошла коричневая фашистская чума. Часто над заснеженным, безмолвным Усакинским лесом чёрным коршуном кружит немецкий самолёт–разведчик. Наклоняясь то на одно, то на другое крыло, он, словно ястреб–стервятник, высматривает добычу. Тогда на земле кто‑то невидимый кричит: «Воздух!», и сразу в лесу всё замирает, даже синие струйки дымков, вдруг оторвавшись от труб, прячутся, расползаясь среди лапчатых, мохнатых елей, похожих на китайские пагоды. Сердито воя, самолёт, чуть покачиваясь, уходит на запад. И опять кто‑то кричит: «Отбой!». Лесное эхо многократно повторяет это слово, пока оно не замрет окончательно где‑то далеко–далеко в лесной гущаре. И снова курятся дымки из тонких железных труб над шалашами, и опять снуют человеческие фигуры, оглашая своими голосами безмолвие зимнего леса.

В двух крайних шалашах живут бойцы–партизаны, в центральном — командир и комиссар отряда. С ними живёт и Даша, занимая небольшой уголок шалаша. Она готовит для командиров пищу и вообще ведёт всё их. несложное партизанское хозяйство: стирает бельё, топит железную печурку. Но большую часть времени она проводит в шалашах партизан, где живут её подружки Оля Дейнеко и Мария Степановна и куда частенько заходят Макей и Сырцов. Здесь, в шалашах партизан, царит всегда то шумное оживление, которое присуще только людям, жизнь которых сопряжена с постоянными опасностями. Они как бы заключили между собой безмолвный уговор: «Живи пока жив, веселись пока можно, а когда придёт час смерти — умри достойно, как должно умереть народному мстителю».

Несмотря на все лишения, невзгоды и постоянную опасность для жизни, партизаны не унывают. То они надрываются со смеху, рассказывая друг другу смешные истории, слышанные когда‑то от стариков или вычитанные в книгах, то поют с упоением, до самозабвения, как могут петь только наши, советские люди.

Когда Макей и Василий Сырцов заходят к партизанам, всё как‑то сразу оживает. Всем хочется показать себя с самой лучшей стороны. Оба они Макей и Сырцов — любят песни и сами часто подтягивают партизанам. У Макея — неплохой голос и он иногда выручает своих хлопцев, особенно тогда, когда те, забрав слишком высоко, вот–вот могут сорваться.

— Помогите, товарищ командир, не сдюжим.

Тогда выступает Макей:

Голос его звенит и на какой‑то незримой высоте вздрагивает, вибрирует. Ведь это про их лес поётся; это он, Усакинский лес немолчно шумит и днём и ночью. Это здесь погребены многие беды. Но вдали их ждёт радость, счастье:

Это обещает Макей. А хор подхватывает и гремит Смело, братья!