Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

И с нами еще был помощник командира полка по снабжению, или ведал он только боепитанием, громоздкий пожилой капитан в полушубке, лицо глыбистое, тяжелое, в резких морщинах. «Капитан-инженер», — сумрачно представился он. Как будто нам не все равно было, кто он: капитан инженерной или интендантской службы. Но ему, видно, было не все равно, раз налегал он на свое инженерное звание.

В своей широкой мясистой ладони он задержал руку Бориса, пригляделся с неожиданным вниманием:

— Как, говоришь, фамилия? Отца Алексеем звали?..

Оказалось, знал он отца Бориса. По давним временам. Чуть ли не в двадцать пятом году на рабфаке вместе учились.

— Видал, какие фокусы жизнь выкидывает! Последний раз повстречались мы с ним на Урале, чтоб не соврать, году в тридцать шестом… В каких же он местах сейчас?..

— Умер. В сороковом, в мае.

Капитан резко вскинул глаза, подался к Борису.

— Это как же?.. Где?.. Его не… С ним… где же он был последнее время? — с непонятным угрюмым напряжением спрашивал капитан.

— На Саянах, на изысканиях, воспаление легких. Не спасли. Мать ездила хоронить, я в армии был, часть наша передвигалась, пока телеграмма нашла, уже поздно было ехать.

Капитан дядько вроде был ничего, поинтересовался и немцы где, и позиции осмотрел, минометы проверил, самолично пересчитал, сколько мин в запасе: жалуетесь, что мало, а сами небось припрятали на черный день, но мин действительно было мало. И он пообещал подбросить «сверх лимита»; с бойцами поговорил, выспрашивал, как кормят, что выдают к приварку.

Этот громоздкий и тяжелый дяденька, инженер он или интендант, все равно должность у него была тыловая, держался так, будто для него самое обыкновенное дело лазить по передовой, полежать, пережидая налет, и, отдышавшись, дальше. И видно было, пока он не сделает все, что положил себе в обязанность, отсюда не уйдет. Он вел себя так, будто на обыкновенной работе и прибыл, чтобы проверить подчиненные ему объекты.

— Настырный! — сказал Павлов с одобрением, после того как капитан самым дотошным образом выспросил его, сколько махорки, сахара, хлеба выдавал старшина, и когда выдавал, и за сколько дней, и когда случались перебои и задержки.

Залез в нашу конуру.

— Не принимаю этого зелья, — сказал он, показывая на кружку с водкой, которую ему поднес Борис, — а сегодня выпью, на донышко плесни, больше не смогу.

— Ну что ж, сынок, помянем твоего батю Алексея, Алексея… — он помедлил, припоминая, — Федоровича, помню! После рабфака мы редко с ним встречались, то на Урале, то в Средней Азии, то на Дальнем Востоке, он на изысканиях, а я строил уж после него… Пусть земля будет ему пухом!

Он глотнул, сморщился, помотал головой. Больше пить отказался. Лежал с прикрытыми глазами. Будто дремал.

Потрескивали сухие тонкие лучины, выплескивался багровый огонек из чугунка с разбитым дном; мы приспособили его под печурку, в нашем погребке становилось светлее, тени отступали в углы.

А потом мы пили чай. Набили в котелок снегу, растопили, закипятили, у нас даже заварка была, старшина расстарался, накололи сахар мелко-мелко на расстеленную газету и вприкуску обжигающий, с дымком, с пресным, не выкипевшим душком снега и плавающими чаинками. Дули, остужая, прикладывались малыми глотками. И продолжали начатый раньше разговор.

Прошел слух: снимают нашего командира дивизии.

— Его судить надо! — бросил Виктор. Лицо его сразу ожесточилось.

— Что ты болтаешь! — Борис досадливо махнул рукой.

— Нет, не болтаю, а утверждаю. За все надо отвечать!

— За что?

— За потери, за погубленные напрасно жизни. Если хочешь, за бездарность, которая привела к неудачам. Я за то, чтобы на войне был установлен принцип ответственности: провалил по своей вине операцию, погубил людей, которых тебе доверили и которые тебе верили, шли по твоему приказу, отвечай своей головой!

— Ну, ловок! — Борис прямо из себя выходил, что-то задевало его в этом разговоре. — Как ты определишь, в силу каких причин понесены потери. И кто виноват. В нашей роте больше половины вышло из строя, что же, и меня надо расстрелять?

— При чем тут ты? Ты делал, что приказывали, и, если хочешь, по-моему, в общем действовал разумно.

— И он делал то, что ему приказывали.

— У тебя почти нет свободы выбора, наша жизнь, судьба в пунктах приказа, у командира полка, тем более у командира дивизии есть то, что я назвал бы свободой поведения, свободой выбора, они планируют операцию. У нас этой свободы нет или она столь ничтожна, что может не приниматься в расчет.

— Планируют они, а сроки назначают другие.

— У командира дивизии голова на плечах есть? По крайней мере, должна быть, ведь о нашем говорили, он в Генеральном штабе работал, значит, и знания какие-то есть, мог он доказать, обосновать, что перед дивизией поставлена нереальная задача, что надобно и можно было подождать, пока подойдет артиллерия…

— Может, он и доказывал, откуда ты знаешь? Мы в армии, а не в институте, друг ты мой! В армии приказ должен быть выполнен любой ценой. Сознание долга и власть приказа — главное на войне. Так я понимаю. И всякого, кто не выполнит мой приказ, например, я не дрогну… — Голос Бориса зазвенел грозным металлом.

Для Виктора это был не довод. Рыженький, конопинки на носу, простецкое такое лицо, любил он вспоминать слова Малышкина из его романа «Люди из захолустья» насчет застенчивого и курносого простонародья, с некоторой даже гордостью причислял и себя к нему, но это лицо могло неожиданно меняться, в нем проступала ожесточенная сила, мужицкое вековое упорство и заносчивая гордость, поднявшаяся неизвестно из каких корней. Любой спор он стремился кончить победой. Спорить с ним было трудно. Мне казалось, почти невозможно. Он побивал даже не доказательствами, а тем убеждением, которое не могли поколебать чужие доводы, хотя он всегда на них отвечал, пункт за пунктом, с той последовательностью, которая вырабатывается у людей, много и самостоятельно размышляющих над сложными вопросами. Но он же мог и неожиданно взорваться, бросаясь в битву с неистовостью и одержимостью, высказывая крайние и рискованные суждения. И винил себя потом. И каялся. Он стремился к тому, чтобы чувства находились под контролем разума, и считал это первым признаком истинной интеллектуальности. Еще на втором курсе он задумал работу «Об исторической необходимости и свободе выбора». «Мне кажется, у этой дамы, — говорил он об исторической необходимости, — слишком короткие поводки, осознаешь ты свое поведение, как необходимое, или обманываешься кажущейся свободой. И это вечное столкновение: «Ты должен» и «Я хочу». Поднялись ли мы до того, чтобы сознательно влиять на исторический процесс, с тем чтобы он протекал в наиболее гуманных формах, или еще долго уделом человечества будут трагические конфликты и победы, одержанные ценой величайших потерь?..»