Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

В странном состоянии находился Яловой. Где-то рядом была земная твердь. По ней ходили люди. Они были вольны в каждом своем движении. Они могли присесть, подняться, побежать, остановиться. Жаркое июльское солнце просвечивало сквозь деревья, на ветках наливались яблоки, румянились ягоды на лесных полянах, душно и сладко пахло в малинниках; ветер пригибал высокие головки ромашек на лугу, цветущий клевер клонился среди густо поднявшихся трав. На этой же земле, высветленное солнцем, стояло кирпичное здание, в котором большая комната называлась палатой, раздувались желтые занавески на окнах, свежий запах вянущей травы мешался с острым запахом карболки и йода; в углу вскрикивал майор, у него ранение в поясницу, парализованы ноги, ночью он не спал, все звал сестер, кричал, матерился…

Кровать была последней реальностью того мира, из которого он, Алексей Яловой, был выбит, брошен пластом; он даже головы не мог повернуть, видел только перед собой… Выпрямлялся и вновь сгибался над его кроватью врач с молодым и таким серьезным лицом, которое ни разу не тронула улыбка, но вот это лицо начинало словно бы стареть на глазах Алексея, бледнело, растекалась, подступала боль, она вовлекала Алексея во тьму, кружила, затягивала в топь…

Голос доктора глохнул, он шел из немыслимых далей, и стоило огромных усилий вновь вернуть себя к реальности, увидеть озабоченные глаза, услышать:

— Что я вам скажу… Не хочу быть пророком, но уверен, запомните это, что вы встанете, будете ходить, жить. Будете человеком. Для нас, медиков, это уже много. Грузить мешки на пристани вряд ли сможете, но с ручкой вполне управитесь. Движение в правой руке скоро восстановится, месяца через два-три. Достаточно этого вам для вашей специальности?

Жизнь вновь звала его, внушала надежду глуховатым голосом этого доктора.

— Кажется, да… Если вы имеете в виду только специальность.

— Я имею в виду не только специальность. Я сказал вам, вы будете человеком. Но давайте условимся о некоторых вещах, — голос врача стал напористей, жестче. — Вы вчера, например, потребовали пантопон… Вам его не дали, и правильно сделали. Если бы дали, я наказал бы дежурного врача.

— Я не требовал, я попросил… — Яловой удивился, до чего у него слабый, плаксиво-жалующийся голос. Как будто он усомнился в своем законном праве потребовать лекарство, которое облегчало.

— Я не хочу, чтобы вы вдобавок к тому, что получили, стали еще и нравственным калекой! — отрубил Шкварев.

— При чем здесь пантопон? Это же не морфий…

— Извините, какой дурак вам это внушил? Пантопон — наркотик, к которому привыкают так же, как к морфию или опиуму. Вы знаете, что такое наркоман? Это конченый человек. У нас в госпитале несколько таких, к несчастью, лежат сейчас. Вы можете поглядеть, что это такое…

Нечего сказать, удружил ему тот доктор с рыжими усиками! Но теперь вновь он оказывался безо всякой помощи и защиты… Без щита.

— Запомните, многое, если не все, зависит сейчас от вас самого, — голос доктора слабел, шел из потрескивающих пространств. — Все зависит от вашей воли и выдержки. Сохраните вы себя как человека или нет…

Припомнились давние студенческие споры о грани воли. Друг его Виктор Чекрыжев доказывал: человек может все, пока контролирует себя сознанием. А во время движения к фронту без сна и отдыха они отстали на последнем переходе. Едва брели по зимней, занесенной снегом дороге. И луна посмеивалась между туч. Воля была, а сил не было.

— Не всегда помогают заклинания, доктор, — и вновь, словно со стороны, услышал и удивился, какой у него слабый и тонкий голос. — Что я могу?.. Мне говорить трудно… Смотреть больно.

— Ваше сознание должно работать, как сознание здорового человека. Мы будем с вами говорить о литературе, об искусстве… Я буду приходить к вам каждый день. Не могли бы вы мне рассказать о Данте? Или что это такое — трубадуры?..

— Ну, что же, поговорим. — Яловой улыбнулся глазами.

А в самом деле, что мог бы он вспомнить о Данте? Может, о его первой книге «Vita nuova» — «Новая жизнь». Книга любви. Просветление человеческого духа. Чрезмерность и аффектация чувства, смягченная безупречно строгой формой сонета. Пятнадцатый сонет он знал когда-то по-итальянски.

Споры об искусстве, о Гете и Данте, о Леопарди и Пастернаке, о Фадееве и Лебедеве-Кумаче — с одинаковой горячностью — все это было в другом мире, в другой жизни. Где мостки туда? Какие переходы надо выдержать? Из одного госпиталя в другой… И ничего не могу.

— Что? — насторожился доктор.

Видимо, последние слова Алексей произнес вслух.

— Ничего не могу, — повторил Яловой. — Воля есть, а ложку, чайную ложку, в руках не удержу. На бок и то не могу повернуться.

— При этом не надо впадать в панику. — Шкварев был невозмутимо спокоен. — Ваше лекарство — время. Такое ранение у вас. Кое-чем поможем. Порошки выпишу — спать лучше будете. Уменьшится боль. Легкий массаж, болеутоляющий. Каждый вечер будет приходить массажист. Не курите? Попробуйте курить. Пьете? Нет. Это хорошо. К обеду вам дадим пятьдесят граммов коньяку. Не сопьетесь?..

С тем и ушел.

Когда он видел ее чуть скошенные развернутые плечи, прямой стан, гимнастерку, схваченную в тонкой талии широким ремнем, уверенно закинутую голову, он невольно ускорял шаг.

Она приближалась: выпуклый ясный лоб, широко поставленные глаза, дрогнувшие в улыбке ресницы. Она почему-то никогда не здоровалась за руку, подходила, быстренько кивала головой, говорила своим высоким чистым голосом: «Здравствуйте, Алеша! Я рада».

И шла рядом. Как будто они расстались всего несколько минут назад.

Сознательно или бессознательно она стремилась к тому, чтобы в каждой встрече была прелесть новизны и неожиданности. Что-то, видно, недодала ей жизнь в беззаботную пору ранней юности — в шестнадцать — семнадцать лет.

Она могла позвонить в редакцию, не смущаясь, попросить, чтобы разыскали Ялового. Голос ее звучал отчетливо, ясно, она всегда называла себя, ее не пугали возможные сплетни, пересуды:

— Алеша, у вас после ужина не освободится время? Мы могли бы пойти с вами на лыжах.

До этого Яловому и в голову но приходило, что ночью можно кататься на лыжах, что в редакции их армейской газеты вообще могли «найтись» какие-либо лыжи. До них ли было… Но оказывалось, что и лыжи есть, к тому же с мягкими креплениями для валенок.

И он с Ольгой Николаевной спускался от деревни в лес, пронизанный лунным светом.

В колдовской игре сахарно-белых сугробов, в сумрачно-сиреневом свечении снега под деревьями, в мохнатых с прозеленью кустах, покорно присевших под громоздкими хмурыми навесами, в переменчивом беге сумрачных елей, в березах, мигающих среди темных дубов и зеленовато-холодных осин, — во всем виделось что-то сказочное. Неожиданное. Будто кто-то для них устроил эту пеструю кутерьму света и тьмы, это чередование крутых поворотов, спусков, открытых светлых полянок с мохнатыми шапками на одиноких пнях и сумеречных заснеженных просек.