Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Высоким срывающимся голосом человек выкрикивал:

— Родыч я чи не родыч?! А як шо родыч… то яке право… Правов не имеете!

Он загребал пыль старенькими разношенными ботинками, подносил к лицу, разглядывал и дул на свои разбитые в кровь пальцы…

— По якому праву?.. Родыч я чи не родыч?.. Не всякий, не с улицы прийшов… То яке право… — все плакался Панько Дубина, стараясь ровно идти по улице.

И этот жалующийся голос, эти разбитые в кровь пальцы, этого шатающегося человека с разорванным по карману пиджаком Алеша долго не мог забыть. Довольных, пьяных, сытых, орущих — он всех бы их посбрасывал с бричек! А этого Дубину с жалкенькой улыбкой, слабого и тщеславного человека, посадил бы на сидушку, перевязал бы свадебным нарядным полотенцем, и пусть все увидят его довольным и гордым.

Если бы в мире побеждала справедливость! Алеша не знал тогда еще, что придется ему не раз видеть, как сбрасывают людей, топчут их, унижают их достоинство и честь без вины и даже, казалось, без прямой выгоды. Но для него с той минуты не было ничего отвратительнее эгоизма силы, сытости, жестокости под покровом безнаказанности.

Но ведь вот пойми, узнай человека! Сколько лет прошло, Алеша уже в третий класс бегал, раскулачили Дубину, и в ту же ночь загорелась в его дворе огромная скирда необмолоченного хлеба. Та скирда была с секретом: глянешь, будто стог соломы, а внутри необмолоченные снопы. Это уже когда комиссия выселяла из дома, разглядели. Огнем хватило сразу в нескольких местах. Ветер налетал со степи, высокое дымное пламя клонилось с ревом, казалось, огонь вот-вот перекинется на дом, на сараи. Но вовремя сбежались колхозники, примчались пожарные, растащили скирду, потушили к рассвету. Хлеб пропал, намолотили горку обгорелого зерна, даже куры не хотели его клевать.

Дозналась милиция: поджег Панько Дубина, за родственника своего раскулаченного вступился. Года не отсидел, выпустили его как «несознательного», будто на поджог подговорил его старый Дубина. Сам все подготовил, куда надо тряпки с керосином рассовал, и оставалось только спичку поднести. Напоил к тому же. Тот, неразумный, и поднес.

Когда вернулся Панько из тюрьмы, Алеша не видел, а как уходил с семьей из села — видел. Играл возле летней кухоньки, стояла она у самой дороги, выглядывал — не покажется Мишка или Василь, — скучно одному было.

И вот показался на дороге Панько Дубина — в своем картузике с потемневшим козырьком и трещиной посередине, в неизменном жилете и рваном пиджаке, за спиною на лямках обыкновенный мешок — не очень-то он отдувался, видно, немного в него надо было вместить. Он шел впереди всего семейства, и улыбка поигрывала на его худом, бледном лице, говорила: «Все трын-трава, живы будем — не помрем…» За ним босиком жена со всегда виноватыми глазами, никогда прямо не взглянет, будто стыдилась своей бедности, всей своей жизни. На руках — дитя малое, закутанное в какое-то серое тряпье, лицо только белеет. За матерью хмуренькая девочка лет восьми, за руку — братишку, за братиком — меньшая, годика три ей было, метет длинной юбкой по пыли, улыбается чему-то своему. Так и прошли они мимо молчаливых дворов, мимо любопытных соседских окон, не взглянув ни на кого, не попрощавшись ни с кем.

…Неужели и у людей бывает так, как у тех бездомных перекати-поле? Сорвет их ветром с места и погонит по осенней степи, по бурому жнивью, по черным отвалам перевороченной плугом земли… Прибьются к голым будыльям подсолнуха, и только пригреются под невысоким солнцем, как снова налетает ветер, подхватывает, кружит по белым, как вылизанным, степным дорогам.

Алеша долго провожал глазами семейку Дубины. Запохаживало на осень, срывался редкий дождь, а они жались к краю дороги, тянулись стайкой, как отлетающие в дальние края птицы. Куда вел их этот бесталанный Панько, по каким дорогам погонит их судьба?..

Но кому дано об этом знать? А тогда времена начинались крутые, рушилось все привычное, начиналось что-то новое, пугающее и незнакомое. Вся жизнь переворачивалась.

Ну кто бы мог поверить еще год-два назад, что богатство лучше самому на распыл пустить, раздать до последней нитки или под огонь. Потому что из-за него выселят из дома, погонят в теплушках на далекий Север, туда, где и хлеб не родит… Об этом, говорят, кричал старый Дубина, когда его под руки (сам не пошел!) вытаскивали из дома. И о доме кричал осатаневший старик: знал бы, по кирпичу разобрал бы, раскидал бы все, чтобы вам, грабителям, одно пустое место досталось!..

А Танцюра — так тот все сам бросил, не стал дожидаться, когда до него очередь дойдет. В колхоз просился — отказали. Маслобойню держал… Тогда он поснимал замки с сараев, двери все настежь, скотину поотвязывал, в доме все как было оставил, только одежду взял, да и то на первый случай, записку на столе приколол: «Отдаю все на общую пользу» — и ночью тайком пыхнул из села.

Его и не искали, вреда никакого не причинил, все оставил, как было… Объявился он спустя время на заводе, токарем работал, говорят, даже в ударники вышел, но в родном селе не показывался.

Бедный становился теперь самым нужным человеком. Власть ему верила, потому что он бедный. Его и в колхоз, и детей в школу… И должность ему могла выйти любая.

Илько, потому что был батраком, оставался, а Голуба выселили. А ведь если разобраться, Илько был зятем Голуба, женил его старый на своей дочери Катерине, отделил, саманную хату им слепили. Катерина оставалась, а сестру ее Нюру будут выселять.

Вот когда Алеша не раз вспоминал слова татуся: «Не в богатстве счастье, сынок!..» И он понимал теперь эти слова так: не надо было наживать ни коней, ни молотилки, ни нового дома…

Но ради чего тогда живут люди? Мама и татусь, — понятно, они учили грамоте. А другие, те, кто пахал землю, сеял хлеб… Все они хотели жить лучше. Лучше всех, по понятию многих, жили богатые. С завистью говорили: «Богато живут!»

Теперь богатых не стало. Были кулаки, у которых все отбирали и передавали в колхоз. А колхоз, как объяснял татусь, создавали, чтобы не было больше ни бедных, ни богатых, чтобы все хорошо жили.

А титка Мокрина понимала по-другому. Казалось, прямая выгода ей в колхоз, а она ни в какую. «Под одним одеялом спать, с одного казана есть, жинок по талонам будут распределять, с каким мужиком спать… На кресте распинайте — не вступлю!»

Никто не плакал, а титка Мокрина не удержалась, когда выселяли Голуба. По ее словам, он был добрым человеком. В голодный двадцать первый год принес мешочек с пшеном: она сама, дети лежали опухшие, сил не было встать. И считала титка Мокрина, что тот мешочек спас ее и детей от голодной смерти.

По селу вести разносятся быстро. Словно ветром дунуло: «Вывозят Голуба», — и уже возле двора группки женщин, несколько мужчин в стороне. И Алешка тут как тут…