Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

А послушать, как другие поют, всегда заманчиво. Уроки выучит и под вечер вновь в школу, на репетицию. Ни дальняя дорога, ни весенняя грязь не пугали. Забьется подальше, в темный угол. Возле доски гуртуются хористы. Покашливают, переговариваются, толкаются, становятся «по голосам». В слабом желтоватом свете шестилинейной керосиновой лампы смутно угадываются знакомые лица. Раздавался мамин требовательный голос — она руководила и хором, — разговоры, смех — все стихало.

С этой начинали. В маршевом темпе. Будто барабанная дробь слышалась.

И все сдвигалось, тебя, казалось, срывало с места… Ты начинал жить необыкновенной жизнью в неожиданных чудесных превращениях. Ты был школьник, двенадцатилетний мальчик, притихший на дальней парте, в темном углу, и ты переносился к дальним походным кострам, в степь, становился тем, о ком рассказывали песни.

Время тогда делилось для всех: «до революции» и «после». У бабушки было свое летосчисление: «за панив», то есть во время панской власти, и «як землю по едокам делили». В ее представлении революция только тогда произошла, когда у панов землю позабирали и раздали людям.

Бабушка для Алеши — живая история. Она крепостное право помнила, рассказывала, как манифест «про волю» в церкви читали. Про Крымскую войну помнила. Как сухари велели сушить по всем хатам, зашивали в кули, везли на волах в Крым под Севастополь. А оттуда — раненых и увечных солдат. На скрипучих чумацких возах. Новая эра начиналась для нее с раздела земли. По ее словам, это недавно все произошло, она еще земли называла по-старому, по фамилиям панов-владельцев: Малинки, Котова, Маркасевича… Была еще Царина — царская земля. Вольной крестьянской земли и не оставалось.

Алеша добивался, сколько же на крестьянскую долю земли приходилось. Даже выгон и тот панским был. У того места, где скот тырловал возле речки, оказывается, раньше панская купальня стояла. И близко нельзя было подойти. «Кругом паны, — кряхтела бабушка. — Со всех сторон задавили».

И получалось так, что воспитывала у внука классовое сознание. Втолковывала, что, не будь революции, пришлось бы ему в подпасках, на панской службе грамоту проходить.

Для Алеши революция — легенда и живая быль. Дядько Микола Бессараб как-то в школе выступал, ради праздника гимнастерку натянул, крест-накрест кожаные ремни, ногу в блестящем хромовом сапоге — на стул, рукой за спинку ухватился — как на картине! Рассказывал, как брали Перекоп: переходили Сиваш вброд, по шею в ледяной воде, какой-то дедок им переход указал, они и ударили туда, где их беляки не ждали. Построжал дядько, подобрался, впервые Алеша шрам над бровью заметил — чиркнуло осколком.

Отец его у пана Маркасевича свиней пас. «Из гов…» — дядько Бессараб сгоряча чуть не ляпнул слово, которое в школе, среди тех, «за кого кровь проливали», кому «счастливую жизнь отвоевывали», не полагалось произносить. Но вовремя спохватился, поправился: «Из навоза батько не вылазил».

Помнили люди старого Бессараба — в великой бедности жил человек, а сын «вышел» в председатели Совета, на тачанке ездит. Может кого угодно «за нарушение» и в «холодную» посадить. Власть.

Семнадцати лет подался Микола Бессараб в Червону Армию. Алеша высчитал, вздохнул, старый уже дядько, двух годов до тридцати не хватало. А рассказывал, будто вчера все было. Как пленили белого полковника в степях Таврии за Каховкой. Как донского сотника самолично из «винта» срезал.

Дядько Микола руки «навскидку», глаз прижмурил, показывал, как все происходило. Трахнул — и готово, наповал. Нет беляка!

На партах сидели, стояли у стен, яблоку негде упасть, а тишина такая — никто не шелохнется.

Серебряную шашку взял на память дядько Микола. Висит и теперь дома. Пообещал: в другой раз принесу покажу.

И когда хор заводил знаменитую в те годы «Там вдали за рекой догорали огни…», Алешу бросало в зарева, пожары, бои. Низкий голос Тани Мирошниченко повествовал о «сотне юных бойцов из буденновских войск», поскакавших в степи на разведку. Подхватывал хор, вел песню сумрачно, сурово.

Галя Мирошниченко вступала в самом трогательном месте:

Голос ее весенней чистоты, особенной — мама говорила — «солнечной» — окраски взвивался в таком страдании, что невозможно было выдержать.

Будто про твою судьбу, про твою долю пела Галя.

У сестер лучше всего выходили песни про разлуку, о гражданской войне, о смерти бойца. Слезы звенели в их голосах. Слушать трудно было. Сердце заходилось.

Нелегкая судьба выпала на долю девочек.

Жили они под горой. Мать едва справлялась с детской оравой: кроме Тани и Гали, были Петрусь — в первый класс пошел, и Катя — под стол пешком ходила.

Батько их погиб в прошлом году. Возвращались из гостей. В Петриковку на свадьбу ездили. Просила титка Марфа мужа перед спуском с горы: «Затормози». Обычно крепкой веревкой одно колесо привязывали, оно не могло крутиться, тормозило, или специальное «гальмо» на цепи под колеса подкладывали. Дядько Мирошниченко был такой: чувал пшеницы — пудов двенадцать в том чувале — взвалит на спину и попер. И тут, хмельной, заартачился: «Шо я, коней не удержу! Гарба пуста…»

Ко всему пьяненькая кума вмешалась в семейный разговор, подзадорила: «Та мы с кумом… Куды кум, туды и я… Верно, кумонько?..» Норовила за плечи кума ухватиться. «Ой кум до кумы залыцявся…» — завизжала не в меру расходившаяся кума. И это были последние слова, которые слышала титка Марфа. Она плюнула, слезла с гарбы, пошла пешком.

Лошади понесли. Не удержал их дядько Мирошниченко на крутом спуске.

…Мимо Алешиного двора в грохоте пронеслась гарба. Вороные кони дико всхрапывали, все в мыле, глаза бешеные. Задние ноги побиты в кровь, видно, держали с горы сколько могли, гарба накатывалась, деревянные вальки молотили по ногам, не выдержали кони, понеслись вскачь.

На гарбе мотался из стороны в сторону, бился головой дядько Мирошниченко. Какое-то страшное месиво: белое с красным вместо лица. Кума с раскосмаченными волосами дико кричала. Вскакивала и падала в подпрыгивающей гарбе. По лицу кровь.

Коней пытались перехватить, остановить. Обезумевшие кони влетели в чей-то двор, снесли летнюю печку, через огороды вновь выскочили на дорогу. И долго слышались в вечернем селе то в одном, то в другом конце бешеный стук колес, женский хриплый вопль, мужские перехватывающие крики. С того дня кума помешалась. Вскоре увезли ее в больницу.

Дядька Мирошниченко хоронили со знаменами и речами. На площади, возле могилы героев гражданской войны — покоились в ней порубленные бандитами продотрядники. Другом он был Миколы Бессараба. Вместе в Червоной Армии служили. Перекоп брали. С бело-польскими панами рубились. В комбеде вместе.