Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Ветер гонится за волнами, вздымает их под самое небо, бросает на пароходик. Пароход поднимается и опускается, как на качелях. Солнце жмурится среди туч, поглядывает вниз, что там разыгралось.

Раньше люди плыли к счастью на белых парусах.

Потом они спешили, гнались за ним, пересекая океаны, на многопалубных белых теплоходах.

В Алешином детстве старые работяги, оставшиеся от царского времени, сновали еще по морю. Провонявшие мазутом, с облупленной краской. Со своими нелепыми большими колесами. Пыхтя и кряхтя, они перевозили грузы и людей, покидавших свои края. Просто пассажиров.

Мишка сказал:

— Пойдем в совхоз. Пронька хлеба даст.

Дорога была длинная. Через все село. За железнодорожным переездом начинались совхозные поля.

Озимые поднялись над землей, уже выходили в трубку, они вылиняли, приобрели тот сизоватый оттенок, который сменяет начальную пухловатую желтизну и молодую яркую зелень в пору кущения. За озимыми вдоль дороги сиротливо чернели кукурузные поля — поздно сеяли, а дождей не было. Восточный ветер подметал дорогу, сушил землю. То тут, то там попадались плохо заделанные зерна кукурузы. С сердитым карканьем взлетали вороны с поля: в тот год люди охотились и за ними.

Мишка проследил за неровным полетом ворона, предложил: «Давай насобираем кукурузы, пожуем». Алеша судорожно глотнул, со вчерашнего дня во рту ничего не было, сказал: зерно протравлено, нельзя есть. Весной, когда сеяли яровые — пшеницу, овес, ячмень, зерно протравливали от вредителей; голодные птицы на первых порах хватали, не разбираясь, — дохлых воробьев находили в огородах, возле хат.

Мишка сказал: вороны жрут кукурузу, и ничего им. Суслик вон — видишь, перебежал дорогу, тоже зерно потянул. Видно, не вчера сеяли, а дохлых пока не видно.

Сухую кукурузу в рот — и начал работать челюстями. Алеша тоже жевал, перемалывая жесткие, сухие зерна, ожидающе прислушивался, не схватит ли в животе.

В руках у Мишки палка. Присматривался, нельзя ли по пути подбить зазевавшегося суслика. Сусликов в ту весну «подобрали». Ели и жареных и вареных. Мишка, наверное, больше ста шкурок сдал, за них мыло, спички в «потребиловке» давали.

Алеша еле до двух десятков дотянул. Воду далеко приходилось таскать, от реки, на самую гору к степной дороге. Много тут нор было. Сусликов «выливали». Ведра два уходило на суслика. Выскочит мокрый, ослепший. Жалко пискнет. Тут и надо его палкой. Чего его жалеть? Вредитель. Запасы себе какие делает. Раскапывали норы, по пуду и больше зерна находили. Надо было еще шкурку снять, разделать и высушить.

А жареный суслик ничего, какое-никакое мясо. «Противно, но съедобно», — мужественно сказала мама.

До совхозного поселка оказалось не просто добраться. Шли, как старички, медленно, с передышками.

Маловато силенок в запасе оказалось. Зря, видно, пошел, думал Алеша. От сухой кукурузы в животе — резь. Руками держался. Вроде легче становилось. Главное, ноги приходилось за собой тянуть. Сами не шли, паразиты. Не свои ноги — и все. Как что, так и приостановятся. И глаза сюда-туда…

Сесть бы на бугорке под солнцем и сидеть. Никуда не двигаться. Случится подвода, подберет. А не случится, и то не страшно. Главное, сидеть и ни о чем не думать. Смерть захочет, подберет…

Мишка куда бодрее Алеши. Все расписывал, как придут они в совхоз, Пронька им хлеба даст, а может, и в столовую проведет — горячим обедом накормит. Им в совхозе даже мясо дают. Федор — тракторист, его не покорми, он же с трактора свалится. Кто тогда сеять будет? Пронька для своей маленькой даже молоко получает. Во-о живут!..

И Алеша, томимый сладкими надеждами, послушно тащился за своим дружком. Быстро отходил Мишка от зимних бед — на солнце и весенней зелени. Титка Мокрина — мать его — здорово подпухла. На ногах, правда, устояла, не легла. Перезимовали. Мишка весной наравне С мужиками на пахоте. Четыреста граммов хлеба получал. Пронька с Федором подались в совхоз вскоре после свадьбы, зимой у них девочка нашлась. Титка Мокрина с Мишкой, может, и поддержались теми кусками, что Пронька передавала, да Иван — старший — в городе на заводе в горячем цехе работал.

Пронька с Федором жили в длиннющей хате, восемнадцать окон насчитал Алеша, барак назывался номер два. На семью им дали комнату. Мишка мимо высокой мальвы к третьему окну, занавешенному изнутри. Стукнул, Пронька выскочила в одной юбке. На плечи на нижнюю сорочку накинула платок и принялась лаять Мишку: поздно пришел, столовка закрыта, она маленькую укачивала. Мишку за руку — и к столовой. Широкая двустворчатая дверь на высоком цементном крыльце была заперта. Пронька зашла откуда-то сбоку, осторожно постучала. Маленькая низкая дверь приоткрылась. Пронька с Мишкой нырнули в нее.

Алешка как стоял один, так и остался. Он понял, что пришел напрасно. Пронька будто не узнала его. Не видела, и все. Пришел Мишка к родной сестре, а кто с ним — неизвестно. И куда и зачем он пришел?

Кружилась голова. Слабо гудели ноги. Алеша присел на крыльце возле высокой входной двери. Дремал на солнце. Странное безразличие и отчуждение овладевало им. Он переставал сознавать себя самим собою. И впрямь кто-то чужой, никому не знакомый сидел на чужом крыльце. У него нет сил и желания что-либо делать, кого-то искать, куда-то двигаться. Что занесло его в дальнюю сторону? Будто и родного дома никогда не было. Сидеть, дремать. Лучше бы прилечь. И уснуть.

Умереть, уснуть… Когда и где он слышал эти слова. К чему они? О ком?

Алеша видел себя ясно со стороны, как на солнечном свете: хлопчик к двери привалился, под глазами синева, лицо желтое, сквозное… Надо бы встать и найти Мишку, договориться, когда возвращаться домой. Мишка в столовой борщ уплетает, может, даже кусочек мяса Пронька ему оставила. Лучше встать и возвращаться одному. К вечеру потихоньку можно добраться. До школы бы дойти, там мама. Но сил не было. Ни думать, ни двигаться. Глаза сами собой смежались, голова опускалась на грудь.

— Уснул ты, что ли? Очнись!

Пронька тормошила его за плечи. Алеша увидел перед собой такие знакомые коричневые с зеленцой глаза — в глубине их метнулось что-то жалостливое, горькое до слез. Материнская вечная слеза омыла их.

— Ох, хлопчику мий, як же ты схудав!

Приподняла Алешу, еще раз заглянула в лицо. Неожиданно похлопала по остро обозначившимся плечам:

— Який же с тебя работник, шлея свалится…

В ее голосе прозвучала прежняя беспечно-поддразнивающая нота.

— Пожуй, друже!

Протянула добрый ломоть хлеба, видно, сбегала в свою комнату, принесла.

В хлебе попадались плохо промолотые желтоватые кусочки кукурузных зерен. Он был жестковат, крошился. Но это был хлеб. Алеша давно не ел хлеба. И чем меньше оставался кусок, тем все необыкновеннее и вкуснее казался ему совхозный хлеб. Ему теперь уже казалось, что бабушкины паляныци — в прежние годы она выметывала их из печи — томились они там на горячих капустных листьях, чтобы с исподу не подгорали, — и на лавку, на рушники, пусть остынут, — что знаменитые те паляныци — высокие, с подрумяненными боками — уступали совхозному кукурузному хлебу, которым поделилась с ним Пронька.