Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Я сидел на широком, низко срезанном пне в тени. Тоненькой палочкой разворошил муравейник. Муравьи зло вцепились в тонкую кору, полезли по палочке.

«Так и люди, — думал я. — Пока их не раздразнишь, пока не начнут рушиться их муравейники, ничто их не заставит думать об опасности».

Виктор тихо окликнул меня: «Леша!» Я поднял голову и увидел его глаза. Я, кажется, никогда не забуду этот собранный, ушедший в себя взгляд, словно старался он увидеть далекие дороги свои, самую судьбу свою.

— Скажи, если бы ты попал в фашистские застенки, ты бы выдержал все?.. Пытки, истязания…

Он спрашивал почему-то очень тихо, как будто страшился этих слов. Но такая затаившаяся страсть, такое давнее исступленное напряжение было в его голосе, взгляде, что мне стало неловко и жутковато, знобящий холодок пополз от шеи по спине.

Я понимал, он открывает мне свою тайну, то, что мучило, кровоточило, о чем думал не раз, пытая свою волю, сознание, совесть.

Теперь мне предстояло прикинуть это на себя. В первый раз. Под требующими ответа неуступчивыми глазами его. Мне они показались на мгновение глазками пистолетных дул.

А в самом деле, смог бы я? Загоняют иголки под ногти. Подвешивают за вывернутые руки. Рвут тело накаленными щипцами. Не кормят. Не дают воды… И бьют, бьют тяжелыми кулаками, сапогами с металлическими подковками. На меня словно дохнуло смертным холодом концентрационных лагерей, застенков и казематов.

Об этом и думать-то было мучительно. И незачем. Может ли человек узнать самого себя, до сокровенных глубин, познать самую суть свою и сказать: «Вот это я могу. Этого нет»? Тогда, в те давние годы, мне казалось, что нет. Лишь на войне я понял, что ч е л о в е к все может. Совершить неслыханную подлость. И, казалось, немыслимое героическое деяние. Но для этого героического он должен быть ч е л о в е к о м!

Проверяя себя, напрягая воображение свое до жуткого предела, я одно тогда мог сказать уверенно. Я бы постарался не допустить до того, чтобы оказаться в руках фашистов. Я бы не дрогнув покончил с собой. Застрелился бы…

Виктор досадливо качнулся:

— Я не об этом… Ты о йогах слышал? Они могут невероятное. Я думаю, и обыкновенный человек, если он только подготовит себя…

И неожиданно высоко зазвеневшим голосом, словно поклялся в чем-то себе, мне, этому радостному миру жизни, он сказал:

— Я смогу! Все выдержу. И ни о чем не скажу, ничего не выдам. Ты знаешь, я мог бы работать в подполье…

У него даже капельки пота выступили на лбу. И, словно стыдясь своего порыва, он отвернулся, начал собирать, что-то бормоча, свои карты, конспекты, книги.

Мы снова валялись на траве. Дремали. У нас было еще время. Инка обычно приходила к концу экзаменов. Часам к трем. Когда профессор дойдет до изнеможения. Уж никаких дополнительных вопросов задавать не будет. Да и то, что говоришь, слушает вполуха.

— Вить! Тебе Инка так просто нравится или ты по-настоящему? — спрашиваю я.

Виктор молчит. Смотрит в небо. Ветер принес откуда-то тополиный пух. Он кружится, оседает на землю.

— А ты думал, что такое любовь? — вопросом отвечает мне Виктор. — Не так, как в десятом классе, а всерьез, по-взрослому. Откуда самое чувство? Почему оно сильнее меня, то есть моего разума?

— Ты Стендаля почитай «О любви», — сочувственно советую я. Хотя какой там, к черту, Стендаль… Мне он помог, что ли!

— Читал я и Стендаля. И не только Стендаля… Я и по психологии, и по физиологии много книг прочитал. Даже, как он там, «Физиология и патология полового акта и зачатия», этого… — Он неловко, неразборчиво пробормотал фамилию.

— Кто? Кто? — заинтересованно переспросил я. Мы были как раз в том возрасте, когда такая книга могла всерьез занять.

И тут Виктор совершенно смутился. Зло краснея, сказал:

— С тобой… А ты… Неужели понять не можешь… Я так рассуждаю. Вот я ученый, то есть хочу стать ученым. Окончу институт, попробую в аспирантуру. У меня есть определенные навыки аналитического мышления. Неужели я не в состоянии проанализировать свои чувства? И в соответствии с этим подчинить их себе, своей воле, своему разуму. И, понимаешь, убедился, что любовью управляет сфера подсознательного. Именно там формируются те эмоции, которые мы относим в сферу любви. Я так понял, что любовь — это фатальное подчинение силам, тебе неподвластным.

Это было сказано горестно, всерьез, с юной беззащитностью.

— Ну, знаешь… — протянул я. Меня эти формулы не убеждали. Я как раз был уверен, что человек может совладать и с любовью. Победить самого себя. Как раз подобное героическое деяние, как полагал, совершил я над собой весной этого года. И поэтому я чувствовал себя умудреннее и старше Виктора.

— Хорошо, я расскажу тебе, — решился Виктор. Но головы ко мне не повернул. Смотрел куда-то между деревьями, в пространство. — Поначалу мне просто хотелось видеть Инку. Хотя бы издали, хотя бы ненадолго. Мы в разных группах. И могли встречаться только на общих лекциях. Я старался сесть так, чтобы видеть лицо ее, руки, голову. Потом я стал садиться поближе, рядом… И закружило, понесло меня.

Видел я его с Инкой. Этакий неловкий, заботливо нахохленный петушок. Портфель вздумал ее таскать. Тетради достает, ручку приготовит. В буфете чай, бутерброды доставляет. Кормит барышню за счет своего обеда. А она, царевна, за столиком сидит, ждет. Сама скуластая, узкоглазая. Волосы отпустила до плеч. Глаза, правда, ничего. Дегтярно-черные, с влажным блеском. Шельмоватые глаза пробивной девчонки. Так и постреливает ими по сторонам. И одевается… Пестро, ярко, броско. А чего ей, папа — полковник. Квартира в Москве. И папочка и мамочка рядом. Не видел я в этой Инке ничего доброго для Виктора. По моим понятиям, уж очень разные они были.

— Вот загадка, — Виктор улыбнулся, повернулся ко мне. И такое просветленное страдание, такая нежность были в его голосе, когда он говорил об Инке. — Чужой человек, а становится тебе роднее родного. Дотронусь до ее руки, коснусь плечом — и радость мне на весь день. На катке, когда мы рядом, рука в руке, несешься, и только лед под коньками взвизгивает. Музыка, кружатся, несутся пары. Она упала, я отряхивал ее, поправлял шарф. Лицо к лицу. Чуть дрогнули губы ее. Меня рвануло, я притянул ее, а она легонько отстранилась и головой так спокойненько качнула: «Э-э, нет!» И я начал догадываться, что у нее совсем другое, чем у меня, — Виктор трудно передохнул. Потвердевшим, построжавшим голосом продолжал: — Словом, понял, что она не любит меня. То есть не так, — страдальчески заторопился он. — Это слишком грубо. Я даже сейчас не могу определенно сказать, как она относится ко мне…

Я слушал его и жалел. Вот тебе и сильный человек. «Все вынесу…» А боится правды.

— Я поговорил с ней. Я не хотел ее ответа. Она сказала: «Ты мой товарищ, больше я ничего не могу тебе сейчас сказать». Тогда я ей сказал: «Я больше чем товарищ. Я верный твой человек. Я буду ждать, сколько ты захочешь. Год, два. Пять лет. Семь… Когда бы ты ни позвала, я приду к тебе. Ты помни об этом. И когда почувствуешь, что я тебе нужен, позови». После этого разговора я заметил, она начала избегать меня. Все норовит сторонкой обойти.