Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Зашел в ближнюю избу. На полу валялись раскрытые чемоданы, разбросанное белье. На фотографиях, письмах отпечатались следы грязных сапог. Приторно-сладковато пованивало чем-то незнакомым, чужим, я не сразу догадался чем: у печи валялись раздавленные мыльные палочки для бритья.

У окна Павлов разворачивал яркую цветастую шаль.

— Скажи, как она у его в чемодане оказалась! — недоумевал он. — Это что же, у нашей украл и припас подарок своей милке в Германию или как?

— Само собой, — подтвердил рябой солдатик в широком ватном бушлате. Он сидел на корточках за печкой, деловито сортировал вещи: одни отбрасывал, другие запихивал себе в вещмешок.

— Бери, бери, папаша! Хозяйку все одно не сыщешь, а тебе, может, пригодится. Старуху обрадуешь. А еще лучше — какой-нибудь девочке подходящей презентуй, она в долгу не останется…

Он подмигнул, хохотнул.

— Сроду чужого не брал, не носил. — Павлов бережно положил шаль на стол, присел на скамейку, закурил.

— А вот ты, веселый человек, скажи, берешь ты все подряд: носовые платки, белье прихватил. Не брезгаешь? Да и к чему оно тебе?

— На самогон обменяю, — словоохотливо объяснил солдатик. — Небось дойдем до деревень, где жители остались, у них и сменяю, или, к примеру, в госпиталь попаду по легкому ранению, тоже пригодится.

— Сержант, бери! — Уже собираясь уйти, он бросил мне черные теплые носки. — Добром помянешь!

Я повертел, повертел их в руках, покосился на Павлова, засунул в сумку. И верно, в ту суровую зиму не раз вспоминал я веселого солдата. Подобрал зачем-то ложку, такую впервые видел, она складывалась, на одной стороне ложка, на другой вилка.

Виктор на полу перебирал письма, бегло просматривал их, одни отбрасывал, другие прятал в планшетку.

Стукнув дверью, в избу вскочил Иван. Глаза его горели хищным огнем — огнем добытчика, завоевателя. Он победительно потряс руками — в каждой по курице. Куры были уже ощипаны, выпотрошены — немцы их готовили для себя.

Мы решили кур изжарить. Тотчас. На ближайшем огне.

На той стороне, обращенной к противнику, все сильнее разгорался широкий просторный сарай. Из сарая начали выскакивать чумазые солдаты, они поначалу, видимо, пытались сбить пламя изнутри. Но огонь перебрался на крышу. С треском начали рушиться стропила. Из дверей, они широкие, как ворота, распахивались на две стороны, повалил густой дым. Оттуда вытащили лицом вниз убитого. Или он был ранен и уже там, в сарае, скончался. Шинель горела на его спине. Обнажалось тело. Кожа накалялась, лопалась, брызгая кровью, шипела, обугливалась.

Мне кажется, никогда не забуду это шипение, этот приторный душок подгорающего человеческого тела, дымящуюся шинель с широким выгоревшим пятном на спине, этого убитого или умершего от ран нашего солдата, так безразлично брошенного на снег, на дорогу, с раскинутыми руками, с лицом, покорно уткнувшимся в стылую, мерзлую землю.

А из сарая, из дыма и пламени, с бранью, хохотом, криками волокли корову. В распахнутых шинелях, ватниках, лица в пятнах копоти. Солдаты отскакивали or летящих головешек, хватали корову, кто за рога, кто за ноги, кто за хвост. Шерсть на вздувшемся животе дымилась, чадно воняла, — видимо, корову прикончило случайно пулей или осколком еще в начале боя.

— Дальше, дальше тащи, — командовал сержант с золотым зубом. — Мясцо пригодится! Мясцо будет! Жарить, парить будем.

Он кричал, кривлялся, матерился, словно все это — горящая деревня, убитые, корова — необыкновенно возбуждало и опьяняло его.

Мы стояли втроем, друг подле друга. И, наверное, не замечали, что у Ивана и у меня на снятых штыках, как на вертелах, были нанизаны куры и мы держали их перед собой на отставленных полусогнутых руках, как флажки.

Кур мы так и не успели зажарить.

Виктор толкнул меня плечом, показал кивком в другую сторону, на дорогу. Солнце пригревало. Дорога желтела среди снегов, и на ней отчетливо была видна длинная изгибающаяся живая лента. По дороге медленно, нестройно передвигалось множество маленьких человечков. Вот у группки берез, у самого спуска к реке, показались уже хорошо различимые автоматчики, их можно было узнать: в белых, слепяще-белых маскировочных халатах, перед грудью наискосок вороненые короткие автоматы. За ними на самодельных саночках везли станковые пулеметы. И дальше с небольшим интервалом по два человека в ряд шли стрелковые роты… По этой дороге ночью уже прошли два батальона. Она была разбита. По ней было трудно идти.

— Это что же, третий батальон? — размышлял вслух Виктор. — Подмога нам, что ли?..

— Глупость это! Если не хуже, — раздраженно крикнул худой, небритый, с острым выступающим кадыком лейтенант. Он стоял возле нас, смотрел на дорогу.

А я как-то сразу приободрился от этого вида множества людей, которые все двигались по дороге, спускались к реке, поднимались к деревне. Вот сколько у нас сил!

Немцы словно затаились. Как будто их и не было. Ни одного снаряда. Ни одной мины. Ни одного выстрела. Лишь треск рухнувшего, тяжело догорающего сарая.

Как только третий батальон начал входить в деревню, послышалось дальнее, вырастающее в силе прерывистое гудение. Самолеты я увидел сразу. Они шли на небольшой высоте, вровень с горизонтом. Увеличивались в размерах. Вот они уже были над крайними избами — большие, хмурые, уродливые птицы с оттопыренными крыльями. Словно выбирая себе добычу, они неуклюже потолкались в небе, перестраиваясь, вытягиваясь друг за другом в цепочку. Их было много.

— Один… два… десять… восемнадцать… — считал Иван замирающим шепотом.

Вибрирующий напряженный рев перешел в яростный, стонущий вой. Передний самолет, блеснув темными крестами на желтых окраинах крыльев, круто пошел к земле. Раздался мгновенно ширящийся оглушительный свист. Удар колебнул землю. Возле крайнего дома взвился черный высокий фонтан… Началась бомбежка.

Все остальное было как в полумгле.

Один самолет выходил из пике. Его сменял другой. Они шли вдоль деревни, словно отсчитывая дом за домом, словно забавляясь своей силой, своей безнаказанностью, обрушивая с высоты, с неба, вой, свист, смертоносный грохот.

Мы с Виктором оказались у крайней избы. Спинами уперлись в прочную бревенчатую стенку. Помню, рядом положил курицу на штыке. И тотчас забыл о ней. Надолго. Вслед за Виктором поднял винтовку, прижимая ее к плечу. С каким-то удивительным чувством восторга, страха, веселья и гордости начал прицеливаться в ближайший самолет. Вот он ринулся к земле с оглушающим, режущим воем. Глухой хлопок раздался возле меня. Выстрелил Виктор. Следом за ним я. Дымящаяся гильза вылетела на снег. Я ловил в прицел нос самолета, выходившего с обиженным ревом из пике, брал упреждение…