Юрий Белостоцкий - Прямое попадание

— Вот дурень, — повторил он тем же тоном. — Сбил и молчит, будто сбил не «мессера», а воробья. Ну и юморист же ты, оказывается, как я погляжу. Язык, что ли, отсох? В чем дело наконец? Георгий? Ну!

— Боялся, не поверите, товарищ лейтенант, — сдержанно, но уже явно с облегчением объяснил Кошкарев. — Думал, посчитаете, что я это в порядке оправдания, чтобы себя, значит, обелить, грех свой покрыть. Это ведь я их просмотрел, этих «мессеров» распроклятых…

— Ничего ты не просмотрел, — резко перебил его Башенин. — Дальше что?

— А потом как докажешь, — продолжал гнуть свое Кошкарев, — что я его, гада, сбил? Ведь ни вы, ни Глеб Иванович ничего не видели, не до того было, сами знаете. Да и я, по правде, тоже до конца не видел, как и где он упал, только успел заметить краешком глаза, что закувыркался и вниз, к земле. И дым следом, А больше ничего, потому что не успел я палец со спускового крючка пулемета убрать, как мы были уже в облаках. А в облаках чего увидишь?

— Все равно надо было сказать, и я бы доложил командиру, — недовольно проворчал Башенин, но уже не так строго. — Это не пустяк — сбить «мессера» и держать в тайне. А потом чего ты боялся? Если он упал где-нибудь невдалеке от аэродрома, то это будет не трудно доказать. Какой-никакой, а след на земле должен остаться, тем более если он упал горящим и взорвался. Черное пятно всегда в таких случаях остается или как бы потухший костер.

Но Кошкарева это не убедило.

— А если этот сбитый мною «мессер» упал не в лес, а в реку или на свой аэродром? — возразил он. — Допустим, он успел дотянуть до полосы и плюхнулся именно там? Тогда как? Не оставят же его немцы лежать на полосе до тех пор, пока кто-то из наших не полетит туда и не убедится, что он действительно был сбит?

— Ну, это вряд ли, чтобы он упал на аэродром, — усомнился Башенин. — Если, как ты говоришь, он дымил, то до аэродрома ему так и так было не дотянуть. Это уж точно, не дотянуть, — повторил он с убежденностью, и не столько, верно, Кошкареву, сколько, пожалуй, самому себе. И вдруг опять вскипел, видать, уже от недовольства собою, что уговаривает этого Кошкарева как маленького, тогда как его просто надо было вздуть хорошенько: — А чего это мы с тобой гадаем на кофейной гуще? Сбил так сбил, тут и упираться нечего, и завтра надо будет доложить об этом командиру полка, чтобы знал что и как и сделал бы соответствующие выводы…

— А может, все-таки докладывать не надо, товарищ лейтенант? — нерешительно попросил Кошкарев. — Все равно ведь не засчитают. А как я тогда людям в глаза смотреть буду?

— Засчитают, если сбил, — жестко ответил Башенин и тут же поправился: — Засчитают, потому что ты его сбил, в этом я не сомневаюсь. — Башенин действительно не сомневался, знал, что Кошкарев зря говорить не стал бы. — Проверят и засчитают, — энергично повторил он. — Причем проверять нам же самим, нашему же полку и придется, да еще в самом скором времени, если не завтра, — и, чуть понизив голос, добавил со смешком — Ты думаешь, для чего наш майор вчера к командующему полетел? Докладывать о результатах разведки? Как же, докладывать — держи карман шире. Не знаешь ты нашего майора. Доложить и дурак может. Если хочешь знать, так наш майор боится, как бы командующий не приказал бомбить этот аэродром какому-нибудь другому полку, а не нашему, не хочет, чтобы лавры за разведку и уничтожение этого аэродрома достались другим. Это же такой хитрец, наш майор, ты и представить не можешь. Вот он и полетел к командующему, чтобы его умаслить. И умаслит как миленького, наверняка добьется, чтобы налет на аэродром сделал только наш полк, а не какой-нибудь другой. Да это в общем-то и справедливо будет, если наш. Сам понимаешь: мы его разведали, нам его и бомбить. Кому же еще как не нам? И еще увидишь: поведет полк на это задание майор только сам, никому другому не доверит. Ты ведь знаешь, какой он: все только сам. — Потом он перевел дух и закончил успокоительно — Так что как только пойдем на бомбежку, увидим и «мессера» твоего. Все увидят, потому что сбитый «мессер» не иголка, чтобы его не увидеть, особенно когда он горящим упал. А ты говоришь — не засчитают. Засчитают, куда они денутся…

И Кошкарев, наконец, сдался. Но с оговоркой, что до вылета разговор об этом с командиром полка Башенин заводить не станет — только после вылета.

— Само собой, — без всяких согласился тот. — Я сам тоже хочу убедиться, если уж на то пошло. — Потом, помолчав, вдруг закончил опять с внезапным раздражением — Ладно, хватит, спать ступай, нечего тут из пустого в порожнее переливать. Наговорились, больше некуда…

Кошкарев потоптался немножко и ушел, и Башенин, почувствовав некоторое облегчение, подобрал позу поудобнее и опять закрыл глаза уже с твердым намерением больше ни о чем таком не думать и постараться уснуть. Но уснул опять не сразу. Последний вылет и похороны Куркова все равно долго еще не выходили у него из головы, так и стояли перед глазами во всех подробностях, и ему снова пришлось все это — и вылет, и похороны Куркова — пережить заново.

Проснулся Башенин от яркого солнечного света, бившего из окна сбоку и залившего все вокруг в землянке. Первой его мыслью было, что погода летная и, значит, надо ждать команду на вылет. Эта мысль, прогнав остатки сна, и заставила его тут же вскочить на ноги, с хрустом расправить плечи и сделать, по привычке, несколько приседаний. Затем, заправив койку, он достал из тумбочки бритву, помазок, взбил в чашечке пену и, намылив щеки, начал бриться. Обычно брился он через день, а то и через два, и сегодня ему вполне можно было обойтись без бритья. Но он убедил себя, что за последние сутки изрядно зарос, и, согнувшись над зеркалом, начал водить бритвой по подбородку с такой старательностью, словно от этого бритья зависела его жизнь. Он то смешно надувал щеки, чтобы не запустить бритву под кожу, то оттопыривал губы, чтобы бритва не скользила вхолостую, и, прислушиваясь к ее тонкому пению, не без злорадства думал, что он здорово рискует, решив бриться перед боевым вылетом: примета была в авиации такая: собьют, если побриться перед вылетом. Правда, он еще не знал точно, состоится вылет или не состоится, это было только его предположение, но ему доставляло удовольствие думать, что вылет состоится, а вот он, несмотря на это, черт побери, бреется. Потом, когда с бритьем было покончено, он, почувствовав себя уже совсем ободрившимся, принялся с тем же старанием за чистку пистолета, потому что лететь на задание с не чищенным после вчерашних похорон пистолетом, — а он, пока брился, успел убедить себя уже окончательно, что вылет состоится обязательно, — было бы негоже.

И вот он, приказ на вылет: он был отдан полку сразу же после завтрака, на утреннем построении возле КП.