Юрий Белостоцкий - Прямое попадание

— Мама!..

Второго раза оказалось достаточно, чтобы Елизавета Васильевна поверила наконец в то, во что боялась поверить: перед нею не призрак, а ее родной сын, которого она уже не чаяла увидеть в живых, и вздрогнула всем телом, неловко зашевелилась, намереваясь встать, чтобы броситься сыну навстречу. Но сил на это у нее уже не нашлось, и она, поняв это, безвольно уронила руки на колени и тихо, почти беззвучно, заплакала.

Настя тоже почувствовала, как и у нее в горле встал ком и защипало в глазах от появления этого человека в дверях. Настя тоже была близка к тому, чтобы удариться в слезы. Но продолжала сидеть молча, боясь шевельнуться, чтобы не испортить эту святую минуту встречи матери с сыном, и ждала мгновенья, когда можно будет незаметно выскользнуть из землянки и оставить их вдвоем — себя она считала теперь тут абсолютно лишней. И в то же время покинуть землянку не могла, чувствовала, что могла понадобиться, чтобы, в случае чего, тут же бежать в санчасть за доктором и валерьянкой, — она больше всего сейчас боялась за Елизавету Васильевну.

Но ни доктор, ни валерьянка не понадобились — Елизавета Васильевна нашла наконец, в себе силы, чтобы встать и шагнуть сыну навстречу. Она уже не плакала, нет, только обморочно ахнула, прижав подбежавшего сына к груди, и тут же начала его ощупывать со всех сторон, как бы проверяя, он ли это, и невольно придерживая судорожный бег пальцев там, где натыкалась на его рубцы, кровоподтеки и жесткую щетину бороды. Сын тоже был совершенно безмолвен, сын тоже больше ничего не говорил или не мог говорить и только грузно оседал всем телом под этими ее сновавшими туда-сюда руками, словно мать не ощупывала его для достоверности, а вынимала из бедняги кости, пока не опустился на пол и не уткнулся лицом ей в колени. Потом, замерев на несколько мгновений, он снова поднял голову, снова посмотрел на мать широко открытым взглядом и рассмеялся тихим счастливым смехом. И этот смех, хотя был предназначен только матери, обрадовал и Настю. Она почувствовала себя безмерно счастливой и невольно зашевелилась в своем темном углу и заскрипела скамейкой.

Елизавета Васильевна, в первый миг забывшая о Насте, с испугом посмотрела в ее сторону, словно там, в углу, был кто-то ей неведомый и этот кто-то собирался посягнуть на ее счастье. Потом вдруг виновато улыбнулась, с напускной строгостью потормошила сына и произнесла голосом, каким обычно выдают приятные секреты:

— Ты, кажется, Виктор, хотел видеть девушку, которую зовут Настей? Так вот эта Настя. Не узнаешь? — Потом, когда сын тоже повернул голову в сторону Насти, добавила с убежденностью, но уже торопливо и чуть ли не крича, потому что как раз в этот момент над землянкой, приглушив ее голос, послышался нарастающий рев возвратившихся с задания бомбардировщиков: — Не знаю, какой бы она была тебе сестрой, но другом она тебе может быть хорошим…

Но что сын ответил ей на эти ее слова и что он затем сказал Насте, когда, встав на ноги, подошел к ней и протянул руку, Елизавета Васильевна не услышала — рев самолетов над землянкой в этот момент достиг уже такой силы, что не только голос, но и пушечный выстрел — раздайся он у нее над головой — она все равно бы не услышала. Но зато она увидела, как сын и Настя, поборов минутную скованность, вдруг заулыбались друг другу так, будто были знакомы век, и сын при этом еще слишком уж что-то долго для первого раза держал в своей руке руку Насти и Настя отнять у него руку не торопилась.

В землянке он появился под вечер, уже в сумерки. В мокром от дождя реглане, рослый, голубоглазый, с белозубо-насмешливой, но ничуть не обидной для других улыбкой, он сразу же вызвал у летчиков какое-то особое любопытство, особый интерес. Уже по тому, как он резко распахнул охнувшую дверь, а затем, войдя, ловко, чтобы она не ударила его в зад, придержал ногой — руки у него были заняты вещмешком и чемоданом, — он показался им не таким, как все. К тому же у вошедшего во всю щеку, правда, нисколько его не уродуя, голубел шрам, и один из летчиков, старший по возрасту, перестав сдавать карты — от нечего делать летчики резались в подкидного дурака, — невольно встал ему навстречу и, вместо ответа на приветствие, понимающе, скорее даже сочувственно утверждая, чем спрашивая, проговорил с дружеской фамильярностью:

— «Мессер»?

— Нет. Кобель соседский.

Ответ пришельца, хотя и не погасившего белозубой улыбки, если не покоробил, то во всяком случае разочаровал летчиков. Они почему-то ждали от него совершенно другого, даже чуточку необычного, а тут — на тебе — кобель какой-то, а спрашивавший — это был летчик второго звена лейтенант Доронин, и тоже со шрамом, только не на щеке, а на виске, и не от кобеля какого-то паршивого, а от «мессершмиттов» — откровенно досадливо поморщился и с подчеркнуто пренебрежительным видом отправился на свое место и, как ни в чем не бывало, снова начал сдавать карты. Лишь после, как сделал первый ход, внушительно выбросив на стол козырную шестерку, он все же, верно, для приличия, а может, чтобы сгладить невыгодное впечатление, произведенное ответом пришельца на его, как он, видно, с опозданием подумал, не к месту и не вовремя заданный вопрос, переспросил постным голосом:

— Кобель, говоришь? Эт-то интересно, — и, все так же не поворачивая головы, зато бессовестно заглядывая соседу в карты, добавил нараспев: — А сам ты кто же будешь, товарищ покусанный? А? — И высоко, не сгибая в локте, вскинув руку, сделал следующий ход.

— Извините, но вы, кажется, не с той карты пошли, — вместо ответа мягко остановил его от порога вошедший. — Точно, не с той. Надо девятку, а вы восьмерку сбросили. Вот, теперь в ажуре, — и, поставив вещи на пол, взял, наконец, под козырек и, будто врубаясь в строй, в один присест отрекомендовался: — Лейтенант Бурноволоков. Штурман. Из ЗАПа. К вам в эскадрилью. Как говорится, для прохождения дальнейшей службы. — Потом, уже заметно сбавив обороты, с виноватой улыбкой: — Шрам же этот у меня действительно от соседского кобеля. С детства.

Летчики прервали игру, конфузливо переглянулись: пополнение, оказывается, новичок, нашего полку прибыло, а Доронин, быстренько смекнув, что новичок, быть может, как раз к нему в экипаж, вместо его недавно погибшего штурмана, уже более миролюбиво глянул в его сторону, вроде даже соболезнующе покивал ему своей крутолобой, стриженной «под ежика», головой с розовыми мясистыми ушами и опять повторил, видно, не найдя другого слова:

— Интересно, интересно!

— Интересного мало, если разобраться. Дурость одна, — снова повеселевшим голосом отозвался новичок и, не дожидаясь приглашения, прошел чуть вперед, ища глазами, куда бы пристроить реглан с пилоткой. — Ага, вот, — обрадовался он, найдя в стене свободный гвоздь и пробуя, крепко ли он там сидит. — Теперь порядок. — И снова, не обращаясь ни к кому в отдельности, точно самому себе, но невольно притягивая к себе взгляды, продолжал: — Дурость, говорю, одна. Из-за этого шрама меня и в ЗАПе за фронтовика принимали. Честное слово! Один раз даже на встречу с детворой пришлось идти. Со стыда чуть не сгорел. Вызывает меня, значит, комиссар полка и говорит: «Поедешь в детский сад. В порядке шефства. Расскажешь ребятишкам, как воевал. Дух у них поднимешь. Фронтовые эпизоды разные, позанимательнее которые». «Ошибочка, говорю, товарищ комиссар. Я и на фронте-то еще не был». У того глаза на лоб: «Как не был?» — «А так, не был — и все». — «А чего же ты, говорит, мне голову морочил? Вот у меня список — фронтовиком числишься». — «Не морочил, отвечаю, я вам голову. И фамилию свою в список не давал». — «А почему же тогда тебя, я сам, дескать, слышал, фронтовиком кличут?» — «Из-за шрама, наверно, этого. В шутку». — «А шрам откуда?» — «От кобеля соседского. С детства». От таких моих слов комиссара чуть удар не хватил. Минут пять не мог слова вымолвить. А пришел в себя, говорит: «Заменить бы тебя, стервеца, да некем. Но и мероприятие срывать нельзя, не положено. Только полк осрамим. Потому мой тебе приказ: садись в машину и тотчас поезжай в детсад. Без разговоров. Выступишь там. Только чего не знаешь, не болтай. В общем, ступай. И после доложишь. Да смотри, чтоб комар носа не подточил».