Лайош Мештерхази - Свидетельство

— С богом! — уже совсем приветливо сказали они на прощание.

Капи, охваченный досадой и отчаянием, сидел на козлах, понимая, что обидчики еще и насмехаются над ним.

Уцелевшими продуктами — мукой, бобами, растительным маслом, ячневой крупой — даже и по будапештским «черным» ценам едва-едва можно было рассчитаться с полученным Капи авансом. Солдатам тоже пришлось что-то дать — это уже шло в убыток. На следующей неделе «партийные» лошади заболели чесоткой, и районный ветеринар предписал им карантин. В конце концов одна из них подохла от запала: слишком слаба еще была, бедняга, чтобы на ней грузы возить. Но возчик, как ни странно, взамен этих кляч купил себе новую пару отличных коней. В поддержке партии он уже больше не нуждался, и в комитет даже глаз не казал. Табличку и документ прислал обратно с дочкой.

А нужда в деньгах, по мере того как приближался день 1 Мая, становилась все ощутимее. Впрочем, в последний миг Гермес, бог хозяйственников, смилостивился над Капи. Где-то на улице Месарош, на пристанционном складе, среди руин, он обнаружил несколько десятков тонн почти целехоньких строительных материалов: кирпича, черепицы, цемента в водонепроницаемых мешках, заботливо укрытую известь, доски, гвозди. Шани Месарош и Янчи Киш подсказали ему: вот, мол, лежат бесценные сокровища и нет им хозяина! И как это до сих пор никто до них не добрался? Капи вырвал листок из записной книжки и дрожащей от волнения рукой начертал: «Конфисковано Венгерской коммунистической партией». А на другой день он уже нашел и покупателя: веселого, подвижного, несмотря на полноту, человечка. Еще издали «покупатель» тянул навстречу свою ладонь, но вместо пожатия почему-то только вложил в руку Сечи свои пухленькие, жирненькие пальчики и проговорил: «Краус». Капи звал его «дядюшкой Авриком» и был с ним на «ты».

— Покупаю все, так сказать, «на корню»! и плачу… ну, коли уж начал — договорю: три тысячи пенгё, — заявил «дядюшка Аврик» — Краус.

Сечи показалось, будто у него зазвенело в ушах: маленький человечек представился ему добрым сказочным гномиком: они тут сидят, головы ломают — как вдруг сами деньги, словно с неба, к ним падают…

— Прежде сам схожу взгляну. Я ведь в этом тоже немного разбираюсь, — заметил Сечи.

Но что из того толку, что бывший каменщик приблизительно знал старые цены — ведь он и понятия не имел, что за сокровище по нынешним временам получала фирма «А. Абрахам Краус» за каких-то три тысячи пенгё.

— В долларах, золотом, чеком? — спешил Краус. — Наличными? Пожалуйста, плачу немедленно.

Груз числился за одной пресловутой швабской фирмой, хорошо нажившейся в свое время на военных поставках. Сечи успокоился.

Итак, деньги были, даже больше, чем нужно, если хозяйствовать рачительно. А у Капи и Поллака имелся в запасе и еще один план, и они лихорадочно готовились к его осуществлению — концерт в только что расчищенном, прибранном кинотеатре, первое культурное событие в районе! Программа предусматривала выступления знаменитых артистов, известного композитора-пианиста и его жены-певицы, популярного комика и других. И все здешние, из этого же района!

Программу концерта обсудили в комитете и быстро одобрили. Капи ожидал сбора самое меньшее в триста — четыреста пенгё.

— Тут все правильно, — поддержал план Капи Мартон Андришко, — вечера на нужды партии мы делали и раньше: во Франции и у нас, здесь. На этот раз все в порядке.

Дело в том, что все другие «деловые мероприятия» Капи каждый раз отклонялись на заседаниях комитета. Капи злился, кричал: «Тогда беритесь сами, хозяйствуйте! Я охотно передам все эти дела кому угодно!» Желающих не находилось. Все только сидели, гмыкали, но никто не говорил ни «да», ни «нет».

— Что делать, товарищи, — вздыхал Андришко, — если нам нужны, нужны эти проклятые деньги!

Но идея с платным концертом пришлась всем по нраву, и вскоре слух о нем облетел весь район. После бесконечных работ по уборке развалин, похорон, после голода и стольких дней жалкого прозябания — концерт! Через домовые комитеты распространили билеты — цена по одному-два пенгё за штуку. Даже в народной столовой можно было заранее заказать билет: их было вдосталь.

Однажды утром, как раз на следующий день после удивительной продажи стройматериалов, к Сечи пришла Клара Сэреми и заявила, что сама она больше не в силах работать машинисткой, но могла бы предложить вместо себя другую девушку. По этому случаю Клара впервые сменила брюки на юбку и отказалась от своего монашеского платка, до сих пор тщательно скрывавшего ее белые, как лен, волосы. Сечи вначале даже не узнал ее. А узнав, покраснел и только из-под козырька кепки поглядывал на нее, — такой она показалась ему красивой.

— Я ведь актриса, товарищ Сечи, понимаешь? А на сцену вот уже полгода ногой не ступала!.. Чувствую: тяжелею, теряю навыки. Танец — это, знаешь, такое дело…

Райкомовцы понимали артистку, да никто и не жалел, что она уйдет: от ее машинописи толку было не много, держать дела в порядке она тоже не умела. И вообще товарищи почему-то недолюбливали ее в районном комитете. Как, впрочем, и самого Капи: уважали за партизанское прошлое, за красный дебреценский партбилет, но… Не было в отношениях с ним того тепла, непринужденной задушевности, как с другими товарищами, имевшими куда более скромное революционное прошлое. Может быть, из-за его хозяйственной деятельности, из-за его вечных «гешефтов»… Но ведь кому-то нужно было этим заниматься! Рассказывали: себе он все же ухитрился привезти пять килограммов сала из той неудавшейся экспедиции в Бачку. Ну, если не пять, то два — это уж точно. Подал Капи заявление на мебель, а отвез мебель к себе на квартиру еще до подачи заявления. Но, в конце концов, все же в порядке: заявление подал, разрешение получил. И даже взамен сдал всю свою старую мебель, пострадавшую за время осады. Про себя люди думали по-разному, одни: «Кто у печки сидит, тот хочешь не хочешь, греется», другие: «Я бы так не сделал». Вслух же ни те, ни другие ничего не говорили, не хотели быть «мелочными»…

О том, какие у Капи неурядицы дома, с женой, никто, разумеется, не знал. Разве только иногда замечали, что Клара нервничает, чем-то недовольна. Однако, зная, что она артистка, объясняли все ее капризами, избалованностью, говорили: «Что поделаешь, артистка, из другого она теста, видать… Такая жизнь для нее, что для цыгана — пахота…»

Клара Сэреми рвалась в Пешт. На этой почве у них в доме каждый день разыгрывались сцены.

— В Пеште — жизнь! Театры, кино, можно пойти куда-нибудь посидеть, а здесь… хуже, чем в тюрьме!

— Только спокойствие! — удерживал ее Капи.

Пережитые трудные времена выковали из этого изысканного и безвольного красавчика довольно самоуверенного, заносчивого человека. И, наоборот, жена его — в свое время довольно известная дама полусвета — из-за отсутствия поклонников, красивых нарядов, возможности каждодневно выставлять себя напоказ, купаться в блеске восторженных взглядов, превратилась в слабое, как балованое дитя, вечно хныкающее, меланхолическое существо. Она то и дело смотрелась в зеркало и все ужасалась, находя свою кожу излишне сухой или чересчур жирной, и с затаенным страхом разглядывала лицо, — нет ли новых морщин.