Лайош Мештерхази - Свидетельство

В довершение ко всему их терзали голод и холод. Но больше всего хотелось им сейчас по глотку вина или водки. Они готовы были зареветь от одного воспоминания о кабачке на проспекте Вильмоша, о Манци, их погубительнице. Янчи — тот проклинал Манци на тысячи ладов, но Шани даже теперь брал ее под защиту, и они обрывали свой нескончаемый спор только потому, что боялись вконец разругаться.

Порой, когда здание у них под ногами вдруг пускалось в пляс и все на свете пушки и минометы, казалось, именно в него плевались своими «косточками», а все самолеты кружились именно над их дырявым кровом, друзья не смогли бы сказать наверное, чего им хотелось бы больше: чтобы смерть настигла их или — миновала. Лучше всего, думали они, если бы обвалился брандмауер, разделявший чердак пополам. Тогда они смогли бы выбраться на волю.

Большую часть времени Шани и Янчи проводили в состоянии полусна или близкого к обмороку оцепенения. Однако, приходя в себя, они говорили только на одну тему: как бежать. Бежать!..

Но бежать можно только через чердак. Эх, если бы хоть какая-нибудь бомбочка продырявила эту проклятую стену! И нужна-то им лишь узенькая щель, ровно такая, чтобы протиснуться в нее… Остальное они уже продумали до мельчайших подробностей: до ночи спрячутся на другой половине чердака, затем отыщут водосточный желоб и по нему спустятся на землю… Пробовали они сами вынуть хотя бы один кирпич, выковырять ногтями, пряжкой от ремня… Но стена не поддавалась. Оставалась единственная надежда — на бомбу. Одна она может освободить их или свергнуть весь дом, вместе с ними, в тартарары!.. И то лучше, чем так вот!

Однако когда снаряды начинали падать особенно густо и высокая глухая стена дрожала и ходила ходуном, они бросались на пол и, затаив дыхание от страха, старались сжаться в комок… а Янчи Киш — эта гора мышц, этот человек, словно высеченный из камня, способный в одиночку перетащить с этажа на этаж стальной сейф, — даже он скулил и плакал от страха, как ребенок. А то, потеряв всякое самообладание, бросался к двери и бил в нее кулаками и орал благим матом… Да только кто же мог его услышать?

Ласло терпеливо ждал подходящего момента, чтобы распроститься со своей новой работой. Положение его, правда, нельзя было назвать невыносимым. По утрам он наравне с солдатами получал кофейный концентрат. На обед давали немного супу, иногда хлеб — суррогат из кукурузной муки. А как-то на ужин писарям выдали даже сало, — правда, по тонюсенькому ломтику, но зато настоящее, копченое свиное сало! Работы у Ласло было немного. Да и к ругани прапорщика с курчавыми усиками он тоже постепенно привык.

Каждый раз, когда бомбежка была в самом разгаре, в конторе появлялся некто по фамилии Тарьян, из нилашистской «гвардии». Он цеплял на крючок в стене свой увешанный ручными гранатами пояс, садился на стул верхом, растопырив ноги в стороны, и криво улыбался, словно желая сказать: «Ну что? Смелый я парень? Видите, я плюю на эту пустячную бомбежку».

— Братья, — говорил он всякий раз, обращаясь ко всем, — поступайте в Вооруженную национальную гвардию! Получите пропуска в убежище…

Поначалу люди отнекивались, но в конце концов большинство все же вступило: мало у кого выдерживали нервы, когда каждую минуту ждешь, влетит в окно какая-нибудь заблудшая мина или нет, когда и слева, и справа, и над головой все время что-то рвется, грохочет… Но больше других Тарьян почему-то прицеливался к Ласло.

— Ты, я вижу, брат, тоже парень не робкого десятка! И почему ты не хочешь вступать в гвардию? Такие, как ты, нам как раз и нужны!

Ласло лишь с большим трудом удалось избавиться от его приставаний:

— У меня свое дело у тебя, брат, свое. Каждый венгр должен выполнить долг на своем месте. Только тогда мы победим, верно?

Однажды вечером — грохот боя начал уже стихать — в штабную ввалился Тарьян. Видно было, что он крепко промерз и устал.

— Ух, ну и выдался сегодня денек! А знаешь, где я был? — обратился он к начальнику канцелярии. — На самом верху, на Малой Швабке. Гонял туда людишек укрепления строить. На передовую! Вот где дело идет всерьез! Не знаю, сколько моих «строителей» обратно вернется! — И, снизив голос до шепота, вдруг спросил: — Между прочим, по секрету, ты знаешь, что среди русских и венгры есть?

Начальник канцелярии, читавший какие-то бумажки при слабом свете притененной лампы, не очень обрадовался разговорчивому пришельцу: он вообще не любил Тарьяна. Поэтому, зло посмотрев на него, буркнул:

— Дурак!

— Ей-богу, венгры! Своими глазами видел, в бинокль смотрел.

— Откуда, черт побери!

— Да говорю же я тебе! Метрах в восьмидесяти, а то и пятидесяти были от меня, не больше.

— Может, русские переодетые что-нибудь там замышляют?

— Да? А тогда зачем им было кокарды красным сукном обшивать? Говорю: сам видел в бинокль. Вилла там одна есть, в саду в кустах стоит над фуникулером. Так вот они как раз через сад этот перебегали. Своими глазами видел их. Говорю: венгры…

И опять, приглушив голос, чтобы не расслышал Ласло, добавил:

— Рассказывают, будто возле Инженерного института пятьсот человек наших к русским перебежали. Дня два назад… Будто бы они…

Начальник канцелярии рассвирепел:

— Во-первых, коли ты такой уж умный, мог бы знать, что не пятьсот, а пятьдесят… Во-вторых, их всех до одного перебили русские… Это тебе с перепою черти приснились. Может быть, ты их и принял за венгерских солдат?!

Тарьян сердито передернул плечами.

— Хотел бы я знать, кто из нас их видел: ты или я?.. Какой умник выискался! Думаешь, если за стол взгромоздился, так у тебя ума прибавилось?

Маленькая кучка писарей устраивалась на ночлег в коридоре убежища, стелила на пол солому, какие-то старые одеяла.

Но Ласло в эту ночь не хотелось спать. Значит, Миклош прорвался! Но сколько же ребят ушло с ним: пятьдесят или пятьсот? Впрочем, все равно: важно, что прошли и воюют! И как бы шлют ему свой привет — пусть через этого пьяницу-нилашиста.

С первого дня, как попал сюда, Саларди смеялся в душе над тем, что стал «сотрудником» нилашистского штаба! И даже чувствовал себя немножко героем… Ну, если не героем, то уж, во всяком случае, — сорвиголовой.

Но теперь он вдруг стал противен самому себе. Словно он и в самом деле продался, стал наемником, чем-то вроде наймита генерала Франко.

В голове рождались сотни и сотни планов. Но одно он знал наверное: он будет сражаться. Если придется, даже в одиночку, если потребуется, заплатит жизнью.

В эту же ночь и Мартон Андришко решил покинуть укрытие и, вопреки всем запретам, навестить своего друга на улице Медве.

Все думали, что осада продлится день-два, самое большее — полмесяца. Но недели шли и шли, одна за другой.