Лайош Мештерхази - Свидетельство

Лайош Сечи, веря в надежность своего нового документа, назвался тоже.

Они затащили ковровую дорожку в кладовку и, расстелив ее на полу, устроились на ночлег. Было, правда, и тесно и неудобно, но что им оставалось делать?

— По крайней мере не замерзнем до утра! — пробормотал полицейский, но Сечи возразил:

— Не думайте, что здесь так уж тепло. Это вам только с мороза кажется… Да ничего: комнатушка маленькая, закрытая, немного мы с вами надышим. А в шкафах этих нет никакого платья?

Капитан, пыхтя, пошарил по гардеробам, и на Сечи плюхнулось какое-то пальто.

— Так… теперь мы сможем получше устроиться.

Капитан говорил очень медленно, с большими паузами, одновременно поудобнее устраиваясь на своей части ложа.

— Я вот тоже застрял на улице. Понятия не имею, где теперь моя часть… Если она вообще еще существует… Ну, что-то от нее, конечно, осталось… Вот только как я — то этот остаток найду? — Капитан вздохнул. — Ладно, утро вечера мудренее. А вы, сударь?..

— Я — штатский, — отозвался Сечи. — Попробовали мобилизовать, да тут же снова отпустили по чистой. Я здесь неподалеку живу. Одна женщина, вдова, уговорила меня сходить на Солнечную гору… Родственники у нее там какие-то, вот она и попросила меня передать им весточку. Не знает о них ничего уже которую неделю… Отправился я в дорогу еще поутру, да бомбежка меня застопорила. Сюда вот только и успел до ночи добраться. Завтра дальше двину.

— Да, — заметил капитан и после долгого раздумья добавил: — Вы, сударь, должно быть, добрый человек.

Сечи не ответил, не зная, что бы могла означать эта похвала, да еще из уст полицейского. Но капитан повторил снова:

— Вы, должно быть, хороший человек. Нынче-то люди не заботятся друг о друге. Я ведь иногда заглядываю в гражданские бомбоубежища… И видел как-то одну толстую старуху… она обед готовила… тут у нее и мука, и топленое сало, и даже лук сушеный. Словом, такой суп бобовый варит, что от запаха одного слюной изойдешь… А потом еще лангош на сковородке, о, боже! И тут же, рядом, — голодный ребенок! Так что вы думаете — та толстуха со своим жирным благоверным слопали, все одни, сами! А ребенку даже «пойди прочь» не сказали. Просто не замечали его. Вот каковы нынче люди!

Тихая, мурлыкающая речь полицейского действовала подобно снотворному на уставшего за день Сечи. Несколько фраз из рассказа он, вероятно, пропустил, проспал и очнулся, только когда полицейский обратился к нему с вопросом:

— Вы, сударь, курящий?

— Да, — ответил Сечи.

Тотчас же привстав на своем ложе, капитан начал шарить в вещмешке, брошенном в угол комнатушки.

— Угостил бы я вас чем-нибудь съестным, если мог. Думаю, что вы тоже не ужинали. Но вот беда: я и сам сегодня не только без ужина, но и без обеда… Но что такое голод в сравнении с отсутствием курева! — Капитан вздохнул и тут же добавил: — А у меня оно есть. Листовой табачок, целая пачка… Осмелюсь предложить, сударь… Надеюсь, вы не обидитесь. Берите весь! У меня и бумага курительная есть.

Сечи тоже приподнялся, услышав столь радостную весть. Все еще плохо слушавшимися от холода пальцами он свернул себе самокрутку. Прикуривая от протянутой полицейским зажигалки, успел разглядеть его лицо. Капитану было, вероятно, лет пятьдесят, однако выглядел он гораздо старше своего возраста. Красные опухшие глаза свидетельствовали о том, что он давно не спал. Лицо, поросшее щетиной, помятое, было ужасающе бледным.

— Возьмите все себе: и табак и зажигалку, — говорил полицейский. — Ведь сам-то я некурящий… Мне все это дали, подарили, а я взял, думал, может, кому-нибудь однажды пригодится. И зажигалка эта мне ни к чему…

Сечи курил, полупривстав на лежанке, опершись на локоть, и дивился: такую добрую душу ему никогда еще не доводилось встречать среди полицейских.

— Есть у вас дети, сударь? — спросил капитан.

— Нет, детей нет…

— А у меня есть. Два мальчика. Малыши. Старшему, Андришу, шесть. Я ведь поздно женился. Уже почти в сорок лет. Вы знаете как у нас в полиции с этим… Действует старое, еще монархических времен, правило: «В пределах своего сословия!» — Капитан сухо засмеялся. — Да и не в этом только дело. Как-то разочаровался я в женщинах. Я ведь в отделе «контроля за нравственностью» работал. У нас там, знаете, почти все старые холостяки. Из женатых только те, кто либо слишком рано, либо слишком поздно женился… И чего только у нас там не насмотришься! Раскрывается перед глазами жизнь, сударь… Да только не такая, какой ее писатели и поэты изображают. Ах, если бы я сам мог писать! Н-да, у нас можно научиться ценить истинно хороших людей… Особенно там, откуда я сейчас…

Лайошу Сечи не очень нравился весь этот разговор. Однако из вежливости, раз уж согласился принять роскошные по этим временам подарки — табак, бумагу и зажигалку, — он счел нужным поддержать его:

— А откуда вы сейчас?

— Откуда? — снова засмеялся своим странным сухим смехом полицейский. — Как то есть «откуда»? Из пекла! Я, правда, не спрашивал вашего мнения, сударь, о происходящем вокруг… А скорее всего и у вас его нет, как у большинства людей в нашей стране. Но я скажу вам свое мнение… Может быть, оно еще и вам пригодится. Вы, как я вижу, молоды. А мне теперь все равно. Я хоть начальнику своему мог бы это все высказать! — Речь капитана, его голос и смех стали более взволнованными, быстрыми. — Вот послушайте: служил я в полиции, но — где? В контроле за нравственностью. Носил пистолет, но как? Никогда и не вспоминал, что он у меня на боку… И вдруг выясняется, что я — офицер вооруженного подразделения! Делают из меня командира взвода!.. И знаете, что это за взвод? Семь полицейских!.. И с этим взводом извольте защищать Маргитсигет! Пистолетами… Вы представляете? Этими нашими дерьмовыми пистолетами. На каждый пистолет по пяти патронов… Вы же знаете, какая мразь эти наши пистолеты!.. Из них даже самоубийце не покончить с собой… А кто против нас? До зубов вооруженный батальон русских. И каким оружием! Ведь русский автомат с дисковым магазином — чего тут скрывать — лучший автомат в мире. Семьдесят два патрона в магазине. И бьют точно, что тебе любая длинноствольная винтовка. Вы представляете? Я уж не говорю об их пушках, минометах, ручных гранатах, пулеметах — только об оружии ближнего боя! С паршивеньким «фроммером» при пяти патронах восемь полицейских в своих черных шинелях на заснеженном Маргитсигете — картинка! Весь мой «взвод» они перестреляли, как куропаток. Между прочим, мы были арьергардом. Немцы уже смылись. Просто слов нет выразить, как это все называется! — Капитан вздохнул, как-то странно, навзрыд. — Восемь полицейских, и больше никого… Но ведь какие из нас вояки! Сидели, заполняли бланки о прописке, записывали анкетные данные, составляли рапорты… Чиновники — только и всего! Сержант, старший сержант… Чиновники — говорю я вам! Вот из кого состоял мой взвод… В конце концов остались мы вдвоем: я и еще один старичок — старший сержант. И вдруг как бабахнет!.. «Господин капитан, — кричит мой «солдат», — немцы мост взорвали!» Бежим мы назад: от куста к кусту, от сугроба к сугробу — а моста уже как не бывало. И тот узенький переход, что с моста на остров вел, тоже взорвали. Что нам было делать? Кричать — нельзя. Благо стемнело. Русские осторожнее стали наступать, медленнее. Они же не знали, что нас всего двое. Не знали, минирован остров или нет. А мы бегаем по берегу… С отчаяния попробовали даже вплавь добираться, забрели в воду. А она — ледяная. Ну, нашли мы наконец рыбачий челнок, сели. Весла нет, сначала руками гребли, потом сиденье вынули. И между льдинами пробираемся. Русские услыхали всплески — огонь по нас открыли. Подстрелили моего старшего сержанта, он так с дощечкой-сиденьем и вывалился за борт. А тем временем немцы взорвали и будайскую половину моста. Ужас, скажу я вам! Ужас, что было! Выломал я еще одно сиденье и кое-как добрался до берега возле площади Дёбрентеи. Тут меня немец один пулей встретил, хорошо еще — не попал… а я немецкий знаю, объяснил ему. Вот что произошло со мной сегодня вечером…