Василий Еловских - Вьюжной ночью

— Пусть лежит.

Они еще сколько-то времени решали, как быть, спорили, потом связали пленного и Чудаков сказал:

— Никуда он не денется, пусть лежит.

Пошли. Впятером. Дождь совсем разошелся, шебаршит, булькает, хлюпает под ногами, и в звуках этих что-то тревожное, чужое.

Пиджак, рубаха и брюки у Чудакова промокли насквозь, стали узкими и тяжелыми; по спине к пояснице стекают бойкие струйки, щекочут, мокрое тело чешется.

«Пожалуй, зря идем, — пожалел Чудаков. — А вдруг их много там? Может, фрицюга соврал. И черт их угораздил напасть на этого немца. Сейчас они все равно уже хватились своего. В темный мокрый лес идти или уж сюда…»

Он отметил про себя, что чувствует какую-то неуверенность перед Лисовским. Только перед ним.

А Лисовский думал другое: «Надо б мне, дураку, сразу второго-то кончить. А как хочется есть, черт возьми!»

Редкой цепочкой перебежали через дорогу. Укрылись кто за хлевом, кто возле ворот. Смотрят.

Дом длинный, с маленькими окошками, видать, старый-престарый. В двух окошках — огонек, слабенький и бледный, как светлячок. Над столом человек наклонился. Голову видно. И видно, что женщина. А немца нет.

«Черт возьми, а где же он? — с испугом подумал Чудаков. — Куда он подевался?»

И в это мгновение они услышали голос второго немца, заставивший Ивана прижаться к темным бревнам:

— Вилли! Вилли!

Немец стоял где-то на темном крыльце.

Еще недавно, до прихода в деревню, Чудаков испытывал противную усталость, болезненная вялость одолевала его. В деревне все это исчезло, как по воле аллаха, он почувствовал напряжение и бодрость, зябко пожимал плечами — так было с ним всякий раз, когда рядом была смертельная опасность. Слава природе, создавшей человека таким!

Видимо, кто-то из них допустил оплошность, чем-то выявил себя. Немец закричал, резко, громко. В сырой шебаршащей тьме грубо ударила автоматная очередь. Послышался короткий предсмертный крик. Чудаков вздрогнул: «Коркин!», привычно вскинул винтовку и выстрелил наугад. Почти одновременно с ним выстрелил из нагана Лисовский.

«Автомат, две винтовки и наган. Третья винтовка молчит. Значит, и Забегай убит или ранен», — с испугом подумал Иван.

Свет в окнах погас. Немец больше не стрелял. Они сколько-то минут выжидали, вглядываясь в окна, в темное крыльцо. Василий снял с себя белую рубашку и, зацепив штыком, выставил ее из-за хлева. Рубашку хоть немного, но видно, и, если немец жив, он может на эту приманку клюнуть.

— Э-э, была не была! — крикнул Антохин и бросился к крыльцу. За ним поднялся Лисовский, потом Чудаков. Что-то попало Ивану под ноги, кажется, полено, он свалился в грязь, вскочил и забежал на крыльцо. Снова раздались выстрелы. Из автомата и нагана. Удары, крики, стоны и хрип. И в шуме этом громче всех слышались матерщина Лисовского и женский испуганный крик.

Иван почувствовал, как всю душу его наполняет дикая злоба, какое-то лихое отчаяние, и он тоже начал кричать непонятно что.

Как-то враз стихло все.

Василий зажег коптилку на столе. Слабенький огонек испустил тоненькую черную струйку дыма, которая метнулась вправо, влево и расплылась по низкому потолку.

Прижавшись спиною к печке, на полу сидела старуха — трясущаяся головка, скрюченные пальцы, залатанное платье.

Василий затащил в избу немца и швырнул на пол. Тот был ранен, лицо вытянутое, бескровное, глаза неприятно прилипчивые, тоскующие.

Чудаков побежал во двор. У калитки стонал Забегай, раненный в ногу. В нескольких шагах от него лежал Коркин, в нелепой неудобной позе, какую часто избирает смерть. Чудаков с трудом поднял Забегая.

«Зачем мы потащили с собой Коркина? Зачем?»

Что-то страшное творилось с Лисовским: он стоял посреди избы, полусогнувшись, прижимая руку к животу и пошатываясь. Плюхнувшись на стул, начал кричать, стонал, скрежетал зубами и походил на сумасшедшего. Его ранило в кисть левой руки.

«Забегай стонет, а этот орет. А Забегая ударило куда сильней».

И даже потом, через день-два, когда можно было и успокоиться, утихнуть, Лисовский, в сотый раз глянув на раненые пальцы, будет болезненно морщиться, матюкаться и бить исступленно кулаком здоровой руки по чему попало.

Они разглядывали пленного. Белобрысый, в потрепанном зеленоватом мундире. Брюки на коленках отдулись. Он тихо, придавленно стонал. Что-то твердил. Вынул фотографию. Две немки — старая, морщинистая, похожая на ведьму, и молодая хорошенькая. Пацан с ними на стуле сидит. Показывает немец фотографию, и в глазах мольба: не убивайте, семья ждет.

— А что, нас, по-твоему, никто не ждет? — крикнул Чудаков.

Нет, он не так уж молод, этот немец. Его молодила русая шевелюра, узкие плечи и пухлые детские губы, полутьма скрадывала мечущийся тревожный, какой-то ненавистнический взгляд и кривые ряды тонких горестных морщинок на лице.

«От зверюга», — подумал Чудаков. Теперь, когда все закончилось, Иван опять почувствовал слабость, захотелось постельного покоя, веки сами собой закрывались.

— Васька, кончай его! — сказал Лисовский тоном приказа.

— А сам че?.. Я палач, что ли?

— Выводи, слышишь!

Чудаков сказал напряженным голосом:

— Подожди, Лисовский. Слушай, Грицько, че нам с ним делать?

Забегай молчал.

Чудаков понимал: немца придется застрелить, куда его… Но как же так вот — сразу, хотя бы допросить, подумать немножко, помедлить…

— Уж не думаешь ли ты его отпустить? — прохрипел Лисовский.

— Подожди, не горячись.

— Пойди, Васька!

Немец понял, что к чему, забеспокоился, со страхом воззрился на Лисовского и все жался и жался к стене, будто хотел вдавиться в нее.

— Нет, они и в самом деле хотят отпустить этого выродка. Да вы с ума сошли, идиоты!

— Тебе вон два пальца царапнуло, и то как бесишься, — глухо проговорил Чудаков. Лисовский раздражал его.

Василий начал спрашивать у пленного, чем он занимался в Германии, кто его родители. Коверкал русские слова, смешно подделываясь под немца, и все пытался помогать себе жестами. Немец проговорил что-то резко и поджал надменно губы.

— Что он?.. — спросил Чудаков у Лисовского. — Ты понял, что он сказал?

— Понял.

— Что?

— Фашистская пропаганда. Что…

— И все-таки?

— Он убежден, что через несколько дней Россия падет. Он предлагает нам не отягчать своей вины и сдаться немецким властям. Германия самая сильная. Германия превыше всего.

— Расстрелять, — проговорил Чудаков, больше недовольный уже собой, чем Лисовским. — Васька, пойди!..

— Все-таки я… — усмехнулся Антохин, вставая.

— Сиди! Пусть буду я. — Держа пистолет в левой руке и морщась от боли, Лисовский показал пленному на дверь: — Выходи. — И добавил про себя: «Иди-оты!»

Долго думали, что же делать с немцем, который лежал в хлеве. Сперва Чудаков склонялся к тому, что надо убить, — куда денешь его? — а потом, посмотрев на вытянутое детское личико немца, который, тараща глаза, без конца испуганно позевывал, Иван махнул рукой: черт с ним, пускай живет. Сказал и засомневался. «А ведь все же вражеский солдат. Какой уж солдат. Мальчишка. О как перетрусил. Все штаны, наверное, мокрые». В общем, решили шофера не убивать, оставить в деревне. Всем, кроме Лисовского, казалось: мальчишка дуриком попал в армию и ненавидит Гитлера. Василий развязал немцу руки.