Василий Еловских - Вьюжной ночью

Наивная, смешная сказка. Но Саньке с Колькой она понравилась. И оба думали: хорошо бы найти такой корень. Колька даже во сне видел его, только корень был не синим, а черным и большим-большим, согнутым дугой. Когда он взял его в руки, корень вдруг зашевелился, и Колька проснулся. Сердчишко у него испуганно билось.

Проходили дни, месяцы, и Санька с Колькой нет-нет да и вспомнят бабушкину сказку:

— А может, он и всамделе есть, корень-то этот?

Санька не увидел бы всего этого, если бы не заболел. Он простыл и с неделю не ходил в школу.

Нынешняя весна нагрянула рано: как-то враз потемнели, осели, а вскоре и вовсе исчезли снега на улицах, в огородах, и на небо выкатилось знойное солнышко.

Санька все воскресенье носился по улице в одной рубашонке, хотя люди ходили еще в плащах и пальто, ему приятно было слышать, как прохожие дивились, глядя на него. Потом он бродил в пруду и промочил ноги: сапожонки у него старые, тесные, не для воды.

Бабка в тот день ходила в соседний поселок, который в десяти верстах от Боктанки, в церковь молиться богу, отец работал на заводе, и Санька тогда был сам себе хозяин.

Вечером бабка напоила его чаем с малиновым вареньем, дала теплые шерстяные чулки, связанные ею самой зимними вечерами, и велела залезть на печь. Но это мало помогло, Санька по-настоящему захворал, чувствуя головную боль и слабость, кашлял, чихал и сморкался. Это все надоело ему, и он однажды утром побежал на улицу, но Егор Иванович погнал его обратно:

— А ну-ка в дом!

Спокойно сказал. Он никогда не кричит. Тих, вроде бы, а все его побаиваются, в том числе и Санька.

Нынче Егор Иванович пытался посвататься к одной боктанской вдовушке, но та наотрез отказала ему. И, говорят, еще посмеялась с подружками: дескать, на кой ляд он мне сдался, чертов молчун. Бабка настаивает, чтобы сын женился, ей уже тяжеловато управляться с домашним хозяйством, к тому же колодец бог знает где, да еще печь что-то плохо стала топиться, а Егор Иванович отмахивается: «По-дож-ду покудов».

И вот сидит Санька дома у окошка, смотрит на весеннюю улицу, на сосны древнего заброшенного кладбища. За дорогой, на краю кладбища стоят два красавца тополя. Место тут все же людное, шумновато тут, и тихий шелест тополиных листьев Санька слышал только поздними вечерами. На деревья лишь изредка садились воробьи, и больше — никаких птиц…

Ночью Санька раза три просыпался и тупо глядел в темный потолок. В пятом часу его разбудил тревожный птичий крик. Точнее сказать, не разбудил (Санька спал, не спал — не поймешь), а насторожил:

— Ккэээ! Кэээа!

Через сколько-то минут другая птица прокричала резко и длинно, утробно и недовольно.

Хотелось посмотреть, кто же кричит, но вставать было неохота, и Санька уснул. Вновь пробудился, когда уже совсем рассвело. Птицы кричали бодро и легко:

— Ккаа! Ккаа!

Санька торопливо вскочил и, выглянув в окошко, заулыбался во все лицо: верхушки голых тополей были в крупных черных пятнах — прилетели грачи. Их больше десятка. И какие же они вялые, сонные, нелегким был перелет, видать. Только одна птица резко подпрыгивала на ветке и все время как-то странно дергалась, взмахивая крыльями. Санька подумал было, что она не может усесться на тонкой ветке. Но!.. Оказывается, грач работал. Он трудился, с неистощимым упорством, без передыху. Зацепив клювом тонкую ветку, дергал и дергал ее вправо, влево, кверху, книзу, дергал без конца. Сидел на толстой ветке. Цепкие лапы, видно, скользили и, чтобы как-то удержаться, грач взмахивал крыльями; взмахнет несколько раз и опять дергает, дергает. Круглая черная головка, как маятник у стенных часов — туда, сюда. Ну и упрям!

Потом он вдруг резко взмыл вверх с длинной тонкой веточкой в клюве и, сделав почти полный круг возле тополя, уселся на дереве поблизости от того места, где только что сидел. То был не простой полет, нет: птица расправляла крылья, как мы расправляем затекшие руки и ноги. И еще… и в этом главное: грач торжествовал. Санька был уверен: птица радуется и торжествует, это был полет победителя, быстрый и сильный. Ветку он начал пристраивать в развилке тополя, где проглядывало что-то темное, большое. Непоседа работал. Он занят был важным делом. Он строил гнездо.

А грачи, сидевшие вокруг него, бездельничали и подбадривали непоседу:

— Ккувэ!

— Ккээ!

— Ккаа!

Дня через два-три они все стали непоседами. Смотришь, то тут, то там грач упрямо отрывает веточку, дергая головой и взмахивая крыльями. Дерг, дерг, дерг… И как только терпения хватает! Первый непоседа уже не работал, его дом-гнездо был готов.

Санька выздоровел и ходил в школу. Дома он нет-нет да и глянет в окошко на птиц. Прошло сколько-то дней и, на тополях уже чернело семь гнезд. Они висели как огромные мохнатые шапки у верхушек тополей, на развилках, мягко раскачиваясь от ветра.

Бабка, услышав крики грачей, встала у окна и сказала, покачав головой:

— Больно уж на жиденьких ветках-то устроились. Эх!..

Саньке тоже стало казаться, что грачи построили гнезда очень высоко, на слишком тонких ветках.

Когда начали распускаться почки и тополя покрылись как бы сонной светло-зеленой дымкой, нахлынула непогода.

Ночью засвистал, завыл, забушевал ветер, в окна за-постукивал мокрый снег. На улицы поселка ворвалась совсем зимняя метель. Во дворе что-то гремело, грохотало, падало, слышался звон разбитого стекла. Бешено раскачивались и пригибались к земле деревья.

Санька подумал о птицах: «На жиденьких ветках-то устроились…»

На рассвете он встал и первым делом подскочил к окну.

Ветер поутих, но еще сильно раскачивал деревья. Грачи сидели на тополях спокойные, безмолвные. Будто на качелях.

На развилках деревьев, как и вчера днем, темнели семь гнезд — им была нипочем метель.

Бабка уже не спала, растапливала печь. Подойдя к окошку, она сказала:

— Без рук, без топоренка построена избенка.

И тихо засмеялась.

Вечером к Саньке пришел Колька. Он, конечно же, видел грачей и их гнезда. Но как видел — видел и не видел, мало ли какие птицы летают.

Санька начал рассказывать о грачах:

— Посмотрел бы, как они ветки выдергивали.

— Откуда выдергивали?

— Из дерева, откуда.

— Ври!

— Сам ври. Выдернут и радуются.

— Ну и выдумываешь ты, слушай.

Санька впервые понял, как нелегко бывает порою высказать то, что ты видел, слышал и чувствуешь.

— Ой-я, не могу!.. — тяжело выдохнул Колька, когда они с Санькой вытянули из мелкой заводи, врезавшейся в кустистый берег, свой бредешок. Его распирало от склизких водорослей и острой, как пила, травы. Застрявшие в водорослях и траве три малька стали бешено подпрыгивать на берегу. Колька небрежно бросил их в воду и сел.