Анатолий Занин - Белая лебеда

Силу в плечах имел огромадную. Обнимет кого в шутку — кости затрещат и человек мешком валится. Потому никто и не хотел с ним связываться. Зарабатывал шибко. Получит деньги — сразу в магазин: приоденется как с иголочки и в кабак пить, в карты играть. К утру все с себя спустит.

Вот и решили его женить. В день получки отец прямо у кассы отбирал у него часть денег на харчи. И тот ничего, отдавал. Добреньким был, пока не играл.

Из этих денег я и откладывала понемногу. Купили ему сапоги, пальто и отрез на костюм. Надо же было приодеть парня.

Подружка у меня старинная была, Христя. В молодости вместе на вечерки бегали в Петровке. Христя жила на Растащиловке под городом, и дочка у нее была пригожая. Настей ее звали. Чернобровая, румянец во всю щеку и дельная. Шить, вязать умела. Пригласила я Христю с дочкой, собрала обед, графинчик вишневки выставила, а Степана посадила С Настей. Ну, он, конечно, смекнул, что к чему, и таким прихибетным прикинулся. Никогда бы не подумала! За столом сидел чинно, разговаривал степенно и за Настей ухаживал, «Что ваша душенька желает, Анастасия Филимоновна?»

Понравился Насте наш Степан. Ну, думаю, обломаем бусорного, женим, и угомонится. Отец рассказывал, что и сам парнем буянил, а как женился — остепенился. Правда, чудить стал, да ить его чудачества и выгодой оборачивались. Поняла я, хоть и не сразу. Потому и довольна, что не простой мне достался. Не заскучаешь, один подход пока найдешь, голову наломаешь.

И, скажи, какую промашку со Степкой дали! Видно, такая уж у него планида. Таким бусорным всю жизнь и прожил. Что утворил тогда!

Просыпаюсь среди ночи, и так тревожно на сердце, прямо чую беду. А в хате светло от месяца, хоть иголки собирай. И вот мерещится мне, будто кто-то за окном стоит. Да не пойму: то ли во сне это, то ли наяву. Руки не могу поднять, чтобы Авдеича разбудить. И тут кто-то прилип к окну, затем шибку поднимает. Рама у нас так была устроена, шибка кверху поднималась, а чтобы не падала, палочку подставляли. Счас такие не делають. Пригляделась я, а это Степан. Божечка мой, в одних кальсонах в окно лезет. Такое зло меня забрало, куда и сон делся. Растолкала Авдеича и шепчу: «Степка в окно лезет. Еще Кольчу испугает».

Авдеич пошарил рукой на столе, и ему попался половник. Тяжелый, из красной меди выкованный. А Степан уже шибку поднял и шарит рукой по подоконнику, палочку ищет. А я печку растапливала и ту палочку на лучины исколола.

Авдеич следит за Степаном и мне тихо шепчет: «Рази мне хочется сына по лбу половником, а придется. Вот чертяка непутевый». Тут он как вскочит, да как закричит: «Держи вора!» И хрясь Степку по лбу половником. Степан взвыл, дернулся назад, шибка упала и прижала его. Едва голову выдернул и — бежать. Я чуть не зашлась от смеха.

Степан спал на кухне, и утром я пошла будить его на работу. На лбу у него шишка красовалась.

— Раздели меня, сволочи, пьяного, — буркнул он и отвел глаза.

И все-таки Степан унес отрез из дому и проиграл его в карты. Тут свадьба и расстроилась. Жениха-то не во что одеть. Я обругала Степана, отец тоже. Он рассерчал, рассчитался с шахты и уехал на родину в Расею. Под Ельцом отцова деревня была, Броды. Целый год там пропадал Степан, а потом заявился с Ефросиньей.

Пригляделась к ней. Ничего особенного, но симпатичная. Беленькая и фигуристая. Зато норов имела наипаршивейший.

Не успела лапти снять, как пошла по дому и давай указывать. Это не так и то не по ее. Так и воротит нос, гамайка паршивая!

Пожили они с месяц в дому, я говорю Авдеичу, что не могу на энту Фроську глядеть. Всю посуду перебила, дом загадила. Где стоит во дворе, там и мочится, только подол двумя пальцами приподымет. Как-то я достала из погреба моченые яблоки и арбуз, ее хотела угостить, так она откусила арбуз и скосоротилась.

— Тьфу! Как лягушка! Только добро портють. У нас в Расее таких глупостев не делають. Давно приметила, маманя: много добра переводишь. Зачем арбузы да яблоки мочить? И етот студень… Глядеть на него боюся. Прямо сопли! И еще чего придумали. Тыкву с пашеном варить…

Тут мое терпение и лопнуло. Божечка мой, как у меня сердце зашлось! Попросила Володю с детьми во двор выйти, а сама толкнула Фроську на кровать, задрала юбки и полотенцем отходила. Мать родная! Фроська-то без штанов ходила. Совсем не знала, что они бабе нужны.

— Ах ты, поганка! Да у вас там, кроме лаптей да житного хлеба, ничего и не водилось! Даже штанов бабы не носють! Сгинь с моих глаз! Холодец — уже и сопли! Гамайка вонючая! Заведи свое хозяйство, тогда и планты строй! Да ты такой холодец и в глаза не видела!

Фроська вырвалась и бегом из дому. До самой шахты голосила. Степана поджидала. Увел он свою гамайку в казарму. Там в клетушке, отгороженной досками, и жили. Клопов кормили, а потом ему квартиру казенную дали. Одна большая комната и кухня. Ход, правда, отдельный. Теснотища! А дом свой не стал Степан ставить. Не любил хозяйством заниматься. Водочка мешала да картишки… И еще, чуяла я, не по душе Степка выбрал себе жену, а напоперек нам с отцом. Фроська же догадывалась и хитрила. Как начала ему детишек кидать, дак Степка чуть не взвыл. Что ни год, дак девка або парень на свет божий появляется. Тут и завертелся Степан. Ртов-то вон сколь. Пришлось лямку тянуть. По две смены в шахте сидел, на врубмашиниста обучился, большие деньги зарабатывал. Ох, и жаден был до денег. Может, потому и под врубовку попал, руку ему попортило. Да мне заботы уже не было. Детишек только жалко. Босые и грязные… Прибегуть ко мне и просють: «Бабушка, свари кукурузную початку!..» И давала, и помогала чем могла, да все украдкой от Авдеича. Другой раз скажу: Авдеич, дал бы ты Степке не то кабаков, не то кукурузы… Отец только усмехнется: «Гордый он, не попросит, а я напрашиваться не буду…»

Мама ходила за отцом и плакала, боясь за каждую яблоню. Степан сидел на приступках крыльца и пьяно подначивал:

— Так их и разэтак, отец! Ты хозяин в дому — руби все подряд.

— Замолчи, черт бусорный! — сквозь слезы крикнула мама. — Пришел ни свет ни заря и отца настроил! У, бесстыжие глаза!

Степан редко бывал у нас и без водки не приходил. Угощая отца, приговаривал:

— Спасибочки, батя, за все! До земли склоняю бестолковую голову. До самой смертушки не забуду твою науку. Как ты меня лупцевал в забое. Заставлял санки с углем по камням волочить. Соседские ребята в школу бегуть, а ты меня в шахту. Обушком до обморока махал, чтоб всю твою ораву прокормить. Да я не жадный, лет десять на них горб гнул… Пустяки! Пей, батя, да помни мою доброту!

— Бузотер ты, Степка, — беззлобно отмахивался отец и отодвигал стакан с водкой. — Ты сам не захотел учиться. Забыл, как я тебя порол, когда ты из школы убегал и по базару шлялся, чебаки да арбузы воровал? Хорошо, что в шахту забрал. Плакала по тебе решетка. А насчет заработков твоих… Ты их в карты проигрывал.