Анатолий Занин - Белая лебеда

О расставании мы даже не заговаривали. Как-то не верилось, что настанет день и мы разъединимся… Разъедемся в разные стороны, и кто знает, когда увидимся. А потому даже мысли отгоняли о прощании. Но втайне понимали, что каждый день, проведенный вместе, приносил нам уже не радость, а муки. Ведь ничего же не решено и никто не пытался заговорить первым. Каждый боялся отказа. А так возможна еще встреча. Через год, через два. И опять мы будем желанны и счастливы. Хотя бы на миг… Хотя и вся-то наша жизнь только миг между прошлым и будущим, как поется в песне.

Бродили по Ростову. Роскошный город. Солнечный, красочный нарядными домами, широкими проспектами, заполненными толпами приветливых людей. И бушующие волны зеленых скверов и улиц.

Медленно, даже вразвалочку, с кульками душистых абрикосов шли по главной улице. Отправляя в рот очередную абрикосину и собирая в руку косточки, Ина показывала на дома, которые были разрушены и сожжены, а затем восстановлены пленными немцами в первозданном виде. Фасады привлекали лепкой и барельефами. Попадались дома и современной, безликой архитектуры. На празднично просторной площади долго любовались театром, построенным до войны. Отдаленно он напоминал своей формой гусеничный трактор невероятно огромных размеров. Чудовищно задрана к небу задняя стена зрительного зала, и две стеклянные галереи по бокам ведут к квадратным прозрачным колоннам с лестничными маршами.

— Трактор не трактор, — сказал я с легкой усмешкой, — но внутри он просторен и уютен. И такой чудесный зал. А сцена с такими возможностями.

— Я и сейчас, нет-нет и побегу на спектакли приезжей труппы, — заметила Ина.

— Часто вспоминается та предвоенная весна. Я жил неподалеку отсюда и часто ходил в театр. Видел в спектаклях Веру Марецкую, Орбелиани и даже Ваграма Папазяна. Он тогда гастролировал с труппой. Очень необычно исполнял Отелло. В знаменитой сцене ревности он погнался за Дездемоной по мосткам, нависшим над зрительным залом, схватил ее и долго душил на своем колене. Она просила пощады, клялась в верности, но черный мавр, страшно вращая глазами, рычал, как обманутый лев… Две или три женщины в зале не выдержали и попадали в обморок… Затем после войны Папазян участвовал в спектакле нашей шахтерской труппы. Рассказывали, что в одном из спектаклей с артисткой, игравшей Дездемону, случился обморок и пришлось раньше закрыть сцену… Да-а-а… Вот такие дела… Хочешь, покажу тебе дом, в котором жил? Это совсем рядом…

Мы пересекли скверик с фонтаном и декоративными подстриженными кустами, и я сразу же отыскал тихую улочку, застроенную одноэтажными домами. Ну, да… Адыгейская… Деревянный забор, и внутри виден домик-мазанка. А хозяйский, кирпичный с полуподвалом и высоким крыльцом, выходил на следующую улицу и прятался за акациями. Мы жили в зимней кухне, сдаваемой под жилье.

— Видишь, вон там под яблоней скамья и столик? Мы часто там дурачились, когда ночью возвращались с танцев из парка. А в доме вовсю шла игра в карты.

— В карты? — удивилась Ина. — И ты играл?

— Все тогда играли, и я не выдержал… И сыграл-то всего один раз. На всю жизнь зарекся. Проиграл все! Деньги… Каких-то жалких несколько десяток… Проиграл костюм, всю остальную одежонку и постель. Остался в одних трусах. Даже папиросу в зубах проиграл. Это было ужасно!.. Но и урок на всю жизнь. Ходил к нам один шпанистый. Всех до одного обыгрывал. И знаешь, кто выручил? Ленька Подгорный, собственной персоной.

— Леонид? — подняла брови Ина.

— Да… Он иногда наведывался в Ростов по своим блатным делам. Раза два у меня ночевал. В тот раз угодил кстати. Зашел, тихо подсел и попросил карту. Вот разделал шпану! Все наше проигранное вернул, а того раздел и разул. Оставил в чем мать родила. Тот под честное слово картежника и шулера выпросил одежду. Утром принес выкуп и пригласил Леньку к себе. И я с ним пошел. А он там всех обчистил, так они бросились на нас с ножами. Ну… Я их там раскидал… Кое у кого ребра и руки поломаны… Старался лишь не убить совсем. А это трудно в горячке. Человек семь на двоих…

На проспекте Кирова, неподалеку от памятника, я увидел знакомую скамью. Неужели та самая?

— Здравствуй, милая! — воскликнул я весело и присел. — Мы здесь с Димкой сидели, когда от немцев бежали в сорок первом. И еще два солдата. Кругом валялись книги. Солдаты листали томик Пушкина, а я подобрал темно-красную книгу Ленина… Кругом разбивали магазины и тащили кули и ящики…

— Расскажу и я теперь, — усмехнулась Ина. — После освобождения Шахтерска я решила уехать в Караганду. Туда мой дядя по отцу эвакуировался. — Ина разгладила подол на коленях и скорбно изломала брови, и у меня дрогнуло в груди. Понял, сколько она пережила. — Не хотела и не могла больше жить в Шахтерске. Это ж нужно всем объяснять, почему я ездила с немцами в машине и пила с ними коньяк!.. Я и сейчас боюсь, что кто-нибудь спросит.

Взял ее за руку, легонько погладил, и пальцы, длинные и припухлые, чуть дрогнули в ответ. Она успокоилась.

— Собралась тайком покинуть родной город… А попросту бежать… Все эти усмешки вслед, наговоры… Меня выгоняли… Гнали куда глаза глядят… Но Леонид пришел ко мне и рассказал про Диму… Он ездил к Диме в Ростов в госпиталь. Спасибочки, говорю, что сообщил… Очень зла была на Диму за Федора Кудрявого. Очень рада, говорю, что Дима выздоравливает. И такая равнодушная была. Даже видеть его не хотела. Потому что ничего у меня к нему не осталось… Да, может, ничего и не было такого, кроме девичьего восхищения его невозмутимостью и каким-то величием предчувствия необычной судьбы. О! Он умел внушать и кружить девчонкам головы. А любила-то я тебя. Понятного и верного… Только не понимала этого, дуреха… Столько счастья расплескать… Что? И не возражай.

Когда добралась до. Ростова, все же потянуло хоть одним глазом увидеть, какой он? Окинуть взором и все… Сердце подскажет, что мне делать и как быть. Искренне ли он когда-то клялся в любви?

Разыскала я тот госпиталь. В какой-то бывшей конторе располагался. Попросила сестричку показать палату, где лежал Дима. Сунула ей банку консервов. Бычки в томатном соусе.

— Бычки в томате? — вскричал я. — Это же мои любимые! На Урале никогда не видел бычков в томатное соусе. Но дальше…

— Когда шла по коридору, еще ничего, а перед дверью сердце забилось… Ну, невозможно! Чуть приоткрыла дверь. Дима лежал у окна в углу. Он спал, разбросав руки. На нем была серая бязевая сорочка и какие-то синие спортивные штаны. Волосы совсем побелели, будто выцвели. И сурово сжатые губы. Но больше всего я боялась его серых и холодных глаз. А они были закрыты. Набралась храбрости и тихо вошла. Попросила его соседей помолчать. Посидела возле него. Оставила консервы и банку варенья. Он любил абрикосовое. Какое измученное и горестное лицо! Он и во сне мучился… Но тогда я его не простила. С большим трудом оторвала глаза и ушла.