Иван Золотарь - Записки десантника

Чтобы не попасть под огонь противника, партизаны вынуждены были все время маневрировать, преодолевая за день до двадцати и более километров. От частых переходов по болотным топям и густым зарослям кустарника обувь изнашивалась настолько быстро, что вскоре некоторые партизаны оказались босыми. Их ноги стала поражать болотная экзема, неведомая мне до того накожная болезнь, от которой вся стопа до самых щиколоток покрывалась сплошными язвами. Особенно страдали от этой болезни ординарец Дяди Коли Анатолий Вершок и минер Феликс Лядовский.

Наступил момент, когда ко всем нашим лишениям прибавилось самое страшное — кончились продукты, а пополнить их запасы было неоткуда. Не было даже соли. Настали дни, когда партизанам пришлось питаться только заячьей капусткой — кисловатым трилистником, напоминавшим по вкусу щавель. Из всех трав на островах трилистник оказался наиболее съедобным.

В довершение всего испортилась погода. Круглые сутки лил дождь, мелкий, надоедливый. По ночам болотная сырость пробиралась, казалось, до костей.

Голодные, продрогшие и усталые, переходили мы с острова на остров, останавливаясь лишь на короткий отдых и торопясь поскорее снова отправиться в путь, так как движение согревало и не так давал себя чувствовать пустой желудок.

Всеобщую любовь завоевали в эти трудные дни наши отважные партизанки, особенно радистка Таня. Она так никому и не доверила своей рации и питания к ней. Едва передохнув после очередного тяжелого перехода, она выбирала на острове полянку и принималась за работу — передавала на Большую землю и принимала оттуда радиограммы. Даже тогда, когда место нашей стоянки подвергалось вражескому артиллерийскому обстрелу и снаряды рвались неподалеку от Тани, она не прекращала своей работы и только еще теснее срасталась с землей, прикрывая своим телом дорогой «Северок». Работала она на ключе так быстро и так точно, что из всех четырех радистов лучше других обеспечивала ежедневную связь с Москвой.

Примером для партизан служила и наша разведчица Финская. Привыкшая к длительным переходам, она сравнительно легко переносила наши блуждания по болотам, никогда не поддавалась унынию, а ее рассказы из личной жизни заставляли многих партизан видеть в ней образец для подражания. Особенно запомнился мне один из ее рассказов. Как-то раз на привале Вершок и Лядовский сидели недалеко от нашего штабного пункта и с тоской разглядывали свои израненные язвами ноги. К ним подошли медсестра Зина Савченко и Галя Финская.

— Что, сильно болит? — спросила Зина Лядовского, усаживаюсь рядом с ним.

— И не спрашивайте, просто хоть караул кричи, — ответил в отчаянии минер.

— Ведь вот окаянная болезнь, и лечить-то ее здесь нечем. Потерпите, ребята, выйдем скоро из болота, и заживут ваши болячки, — старалась хоть чем-нибудь утешить молодых партизан Зина.

— Терпим, что же нам еще остается делать. Когда идешь — вроде легче, а как присядешь — свет становится не мил, — жаловался Вершок.

— А вот у меня в жизни был такой случай, — начала Галя, решив, по-видимому, отвлечь партизан от их мыслей. — В первые дни прихода немецких фашистов я жила у свекра в селе Богушевичи вместе со своей семьей. Перебивались мы кое-как, лишь бы не умереть с голоду. Однажды пошла я со свекровью на другую сторону речки, на подворье ветеринарной лечебницы — в ней мой свекор до войны работал конюхом, — накосить для коровы клевера. Захотелось заглянуть в здание амбулатории. Там — полный разгром. Полы устланы битым стеклом, валяются поломанные ящики, разбитые банки, пробирки. Вдруг до моего слуха доносится глухой стон. Я сперва перепугалась, потом немного осмелела и осторожно заглядываю в дверь. Вижу, на полу лежит человек в форме советского солдата. Брюки и гимнастерка изорваны, сам весь перепачкан кровью. Лежит и изредка издает слабые стоны. «Бедный ты мой сыночек, — запричитала моя свекровь, — может, и наш Ванечка где-нибудь лежит вот так же…» Ванечка — это мой муж. Он в первый же день войны ушел со своей частью, и с тех пор ни я, ни мать ничего больше о нем не знали.

Финская на минуту умолкла. Глаза ее устремились куда-то вдаль.

— Ну, рассказывайте дальше, — попросил Вершок.

— Я решила осмотреть раненого и попытаться оказать ему помощь. Когда подошла к нему, он открыл глаза и спросил, кто я и здесь ли немцы. Я успокоила его, сказала, что фашисты были в селе, но выехали, а меня он может не опасаться у меня муж в Советской Армии. Раненый рассказал, как их, небольшую группу, настигли под Богушевичами немецкие автоматчики и открыли по ним огонь. «Первая пуля попала в ногу, вторая в бок… потерял сознание. Очнулся, немцев нет… Кое-как добрался вот сюда, а что делать дальше, не знаю». Я осмотрела его раны. Нога была прострелена выше колена, кость не задета. Но на боку — что-то страшное; мне по-казалось, что я увидела кости позвоночника. Свекровь сбегала за водой. Мы напоили раненого и стали приводить в порядок комнату. Вымыли пол, отыскали топчан, матрац и осторожно переложили раненого на постель.

В амбулатории нашлись кое-какие медикаменты, вата, пинцет и даже шприц с иглой. Не оказалось только бинта и спирта. Из дому я принесла бутылку самогона, чистую простыню и бинт. Перевязала рану на ноге. Раненый в это время впал в беспамятство и стал бредить. Тут я растерялась. До войны я закончила курсы Красного Креста, но что они мне дали? Оказание первой помощи — и только, а тут ранение в живот, возможно, воспаление брюшины, нужна хирургическая операция. Что я смыслю в этом деле? Наложила повязку на вторую рану и думаю, что же дальше делать? Вспомнила: в Богушевичи за несколько дней до этого прибыла какая-то врачиха, и хотя я слышала, что она не очень-то сердечный человек, решила: побегу к ней.

«Хорошо, — сказала она, — идите, я скоро приду». Прибежала я к своему раненому, вижу— дела плохи. А врача все нет и нет. Наконец я не выдержала и снова бегу к ней. «Видите ли, — говорит она, — я туда не пойду. У меня маленькие дети, придут снова немцы в село, узнают, что я лечила комиссара, — меня расстреляют, а ведь у меня дети…» Я подскочила к ней и крикнула: «Вы сейчас же пойдете туда, или я поведу вас по всему селу на веревке! Я вас изуродую так, что ваши дети вас не узнают! Я сейчас же соберу народ…»

Не помню, что еще я ей кричала, но под конец схватила за руку и потащила за собой. «Я пойду, пойду, — лепетала она, — отпустите же, ради бога, мою руку, вы оторвете ее!»

Осмотрела она больного и поставила диагноз: «Воспаление брюшины. Протянет не больше суток». Я побледнела, а она заметила это и говорит: «Ну, стоит ли так волноваться, милочка, из-за совершенно чужого вам человека, да еще подвергать себя такой смертельной опасности? Ведь если…» Я как закричу: «Замолчите и убирайтесь отсюда вон, или я вас вытолкаю в шею!» Она — за дверь и оттуда визжит: «Учтите, вы заставили меня прийти сюда силой!» — «Учту, замолчите», — пригрозила я ей и вернулась к раненому. Вижу, он еще жив и даже пришел в сознание. Взялась я лечить его сама. Отдираю, помню, бинты и чуть не плачу. А он, бедняжка, ничего, терпит!