Иван Поздняков - Пока бьется сердце

— Служу Советскому Союзу! — чеканит слова Василий.

Командир дивизии замечает возле Блинова девочку.

— Откуда здесь маленькая солдатка?

Блинов вкратце рассказывает о том, что произошло сегодня на шоссе во время налета вражеской авиации.

Черняховский хмурится, долго смотрит на девочку, молчит. Наконец, произносит:

— Еще раз благодарю вас, красноармеец Блинов! Благодарю за то, что не оставили ребенка в беде. О судьбе девочки, позабочусь, сделаем так, что никто не будет в обиде — ни вы, ни девочка.

Черняховский идет к бронеавтомобилю своей обычной походкой — размашистой, быстрой. Но у самой машины замедляет шаг, сутулится, и только в эту минуту каждый из нас замечает, как устал командир дивизии. Словно какая-то тяжесть придавила его широкие плечи.

Солнце заходит. Небо в багрянце: значит, завтра будет ветреный день.

— По машинам! — раздается команда, ее подхватывают десятки голосов.

Останавливаемся на небольшом фольварке. Здесь будет ночевка. Вокруг приземистого кирпичного жилого дома и хозяйственных построек шумят липы, в их густых кронах хлопочут грачи. Все здесь мирно и тихо. На фольварке остался один старик. В годы гражданской войны он дрался за Советскую власть в красногвардейских отрядах. Под Псковом был ранен, лежал в госпитале, где и женился на русской девушке. Потом уехал с молодой женой в родную Латвию. Перед самым воссоединением прибалтийских республик с Советским Союзом умерла жена.

Дочь с зятем жили на хуторе. Как только разразилась война, они быстро собрались в дорогу, чтобы уйти на восток. Звали и отца, но он наотрез отказался.

— Куда мне нести старые кости? — объясняет хозяин фольварка. — Меня по старости не тронут. Другое дело они. Активистами были. Зять — коммунист, дочь — организаторша женщин. Вот и остался на хозяйстве. Надо же присмотреть и за домом и за скотиной. Вернутся мои дети не к разбитому корыту. Все сберегу.

У старика — слезящиеся, подслеповатые глаза, худые костлявые руки, тощая жилистая фигура. Узнав историю латышской девочки, он растрогался и засуетился. Принес молоко, творог со сливками, сахар, домашнее печенье. Девочка от всего отказалась.

Хозяин фольварка пытается разговаривать с ребенком по-литовски, даже по-немецки. Результата — никакого. Девочка испуганно смотрит на людей, не по-детски хмурит брови, прижимается к Василию Блинову и молчит.

На кухне аккуратного домика кипит работа. Ребята подогревают консервы, варят молочную пшенную кашу, кипятят чай. Больше всех суетится приставший к нам боец из строительного батальона Петро Зленко.

Он уже успел рассказать кое-что о себе. Родом из-под Киева. Там осталась жена и двое сыновей. До войны работал шеф-поваром в рабочей столовой.

Петро в одной гимнастерке. Рукава засучены. Сосредоточенно и ловко раскатывает на столе тесто, блаженно ухмыляется: еще бы, человек попал в свою стихию. Тут же на столе — большая миска свежего, ноздреватого творога, издающего нежный кисловатый запах.

— Давай, Петро, старайся! Показывай свое искусство! Оправдаешь доверие, быть тебе тогда на полковой кухне. А может, дальше пойдешь — самому Черняховскому вареники будешь готовить, — смеется Беркут.

Ужинаем шумно. С нами теперь не только Степан Беркут, но и долговязый Максим Афанасьев, башенный стрелок из нашей роты. Он пересел к нам в полуторку недалеко от фольварка: ехал до этого в полковой интендантской машине. Мы часто удивлялись, как Афанасьев попал в танковые войска: в башне танка ему приходилось сидеть, согнувшись в три погибели.

Афанасьев жует медленно, флегматично, зато его дружок Николай Медведев аппетитно уписывает, кряхтя и отдуваясь, приготовленные Зленко вареники. Иногда Медведев отрывается от такого приятного занятия, окидывает Петра ласковым взглядом.

— Ты, Зленко, прямо колдун! Такой еды я сроду не пробовал.

Петро Зленко польщен и старается изо всех сил угодить новым друзьям. В тарелки сыплются все новые и новые порции белобоких, лоснящихся маслом сочных вареников.

Расположился за столом и командир нашего взвода техник-лейтенант Воробьев. Он почти не ест. Только курит. Воробьев почти ровесник нам. Только весной этого года окончил училище и приехал в дивизию. Пришел к нам тихий, незаметный, скромный. От него мы не слышали ни одного окрика, ни одного резкого слова. Отдавая приказания, он всегда почему-то краснел, словно ему было стыдно за то, что по роду службы приходится повелевать людьми. Подчиненные его не боялись, но все приказания командира взвода выполняли быстро, исправно.

Каждому хотелось, чтобы техник-лейтенант был на хорошем счету у начальства. Мы даже не представляли, что будет с ним, если вдруг на него накричит вышестоящий командир. Хотелось нам и другого — перемены в характере Воробьева. Все ждали, как чуда, того момента, когда техник-лейтенант вдруг заговорит баском, накричит, «снимет с кого-нибудь стружку», даст два-три наряда вне очереди. Но Воробьев оставался верен себе — был тихим, замкнутым, робким. «Зря он связал свою судьбу с армией, — сказал мне как-то Блинов. — Характер у него не военный. Лучше бы ему служить по гражданской части».

Вареники Зленко сделала свое дело. Настроение у всех добродушное.

Накормив танкистов, Петро Зленко подсаживается к технику-лейтенанту Воробьеву.

— Похлопочите за меня, товарищ командир, — просит он. — Хочу продолжать службу в вашей части.

— А разве свой батальон не попытаетесь найти?

— Да нэма його, батальона!

Зленко снова повторяет рассказ о первых боях на границе.

За Петра вступаются все.

— Обязательно буду ходатайствовать, — соглашается Воробьев. — Вам, пожалуй, прямой смысл держаться нас.

В разговоре не участвует один Василий Блинов. Сидит мрачный и расстроенный: девочка опять наотрез отказалась от пищи. Не взглянула и на вареники, чем серьезно, почти до слез, огорчила добродушного великана-бойца. Петро наклоняется над ней:

— Дытынка ты моя, квиточка ридна! Ну попробуй вареник, один только вареник. Не хочешь? Що ж с тобой робыты?

Девочка даже не смотрит на Зленко, отворачивается от него.

После ужина выходим на улицу, чтобы покурить. То, что видим вокруг, возвращает к действительности. Горят хутора, местечки. Уже давно наступила ночь, но звезд не видно. Их ослепило марево пожаров.

Совсем рядом с фольварком пробежало два оленя — самец и самка. Замерли в нескольких шагах от нас, удивленно уставились на людей, мелко вздрагивая сильными стройными телами. Но вот самец мотнул ветвистой головой, гордо вскинул ее и тронулся в путь тем же неторопливым галопом, а за ним — и его подруга.

Низко над землей пролетают стаи птиц. В их оперении воздух звенит, как натянутая струна. И все — на восток.