Иван Поздняков - Пока бьется сердце

Майор Гордиенко посмеивается над моей бедой, но мне совсем не до смеха.

— Скажи спасибо, что аппетит осколка невелик, — шутит замполит. — Было бы хуже, если бы он позарился и на твои тощие ребра… Говоришь, трудно восстановить в памяти то, что было записано? Давай попробуем вместе. Ты забыл фамилию одного командира расчета полковой минометной батареи? Это сержант Решетников.

— Да, да, это Решетников.

— А кем он был до армии, знаешь?

— Не успел расспросить.

— Зря не поинтересовался. Человек видный. Орден Трудового Красного Знамени имеет. Был лучшим бригадиром одного подмосковного колхоза. В газетах о нем писали, сам Калинин орден вручал. Воюет крепко. Солдат рассудительный и степенный. На рожон не полезет, а если надо — жизнь отдаст, но спину врагу не покажет. Горе у него большое. Сынишка сильно болен. Для лечения нужно было дефицитное лекарство, а где его найдешь в такое время? Достали в медсанбате, недавно отправили небольшую посылку. Повеселел теперь минометчик…

— Позабыл и фамилию командира отделения из первой роты второго батальона, — признаюсь замполиту. — С ним я тоже долго беседовал и хотел о нем написать.

— Это, пожалуй, старший сержант Илья Кривонос.

— Именно Кривонос! — радуюсь я.

— Человек весьма интересный, — говорит Гордиенко: — Горяч и смел, как дьявол. Вроде Григория Розана. В армию пришел прямо из трудового исправительного лагеря. Был вором-рецидивистом. Одессит. От старых замашек ничего не осталось. Дай мешок денег и скажи: отнеси в такое-то место — и отнесет, не соблазнится ни на копейку. Воюет исправно и отделение в руках держит. За ним бойцы в огонь и воду пойдут. В той же первой роте ты наверняка слыхал и об Иване Лаптеве.

— Да, о нем у меня страниц пять было записало.

— Справедливый это боец и честный. У него недавно нехорошее дело вышло. Жена бросила. Так и написала, что выходит замуж за другого, и пусть, мол, не приезжает к ней. Парень совсем упал духом, по ночам, чтобы товарищи не видели, плакал. Уткнется в шапку лицом и ревет. Слабохарактерным оказался, да жену, видно, любит. Много пришлось повозиться мне с этим солдатом, все-таки взял он себя в руки, больше не хнычет. А ведь после письма и к водке было пристрастился, свой сахар на сто грамм менял. Теперь бросил, на это зелье даже не смотрит.

Гордиенко лукаво усмехнулся и продолжал:

— Слышал ты, пожалуй, и о бойце Якове Зайчикове.

— Его запомнил: друг у меня был с такой фамилией.

— Значит, много хорошего рассказали тебе о Зайчикове?

— Только хвалили.

— А ты знаешь, в одно время товарищи называли его в глаза трусом?

— Не верится прямо-таки…

— Бывало такое. Пришел в роту тихоней. В атаку ребята идут, а его от земли не оторвешь. Снаряд за километр разорвется, а он уже на дне окопа лежит и уши затыкает. И смех и горе. Подвернулся один особист, капитан Рюмин и кричит: под трибунал Зайчикова, убрать паршивую овцу, чтобы стадо не портила. Дурной был этот уполномоченный. Крепко я с ним сцепился тогда. Говорю ему: «Вы имеете дело прежде всего с человеком, а не с овцой. Прошу не оскорблять мой полк. Мы — не стадо, а боевая воинская часть». Но хорошие речи можно говорить только умному человеку. Ничего он не понял, побагровел, грудь колесом и уже на «ты» перешел. Кричит: «Ты предателей защищаешь!» Тут уж я не сдержался, выгнал подлюку. Дело завертелось, дошло до политического и особого отделов. Там рассудили умно и незаметно его убрали от нас. Обидно только, что он по-прежнему на своей должности, только уже при штабе дивизии. Но ведь и там он может наделать много пакостей, искалечить не одну человеческую жизнь.

— А что было с Зайчиковым?

— Заправским солдатом стал. Был я как-то в его роте. Подают команду идти в атаку. Перед этим крепко поработали наши артиллеристы, оборонительные укрепления немцев с землей смешали. Так что не было тут никакой атаки, враг драпал, почти не отстреливаясь. Просто рота выходила на новый боевой рубеж. Бойцы рванулись вперед, а Зайчиков снова отстал, оказался в хвосте. Подбегаю к нему и кричу: «Айда вместе, не робей! Пуля меня не берет, не отставай». То ли Зайчиков принял шутку всерьез, то ли стыдно ему стало — бежит рядом. На окраине местечка, с чердака ударил вражеский пулемет. Приказываю Зайчикову стрелять из карабина по слуховому окну. После четырех выстрелов пулемет умолк. «Молодец, товарищ Зайчиков, — говорю бойцу. — Сегодня вы совершили героический поступок, ловко подавили огневую точку противника». С тех пор Зайчиков уже не кланялся пулям, настоящим бойцом стал.

Не успеваю записывать. Я восстановил не только все то, что было в моей записной книжке, но и собрал новое. Майор Гордиенко умеет рассказывать, память у него феноменальная, знание людей — изумительное.

Глубокой ночью узнаем приятную весть: немцы поспешно отходят по всему фронту.

Дивизия ускоренным маршем, не встречая сопротивления неприятеля, идет на запад.

У разведчика Степана Беркута случилась беда. Из глухого уральского села ему сообщили, что умерла жена. Осунулся Беркут, сразу постарел. Замкнулся в себе, молчит.

Дня через три после этой вести на имя Степана пришло письмо. Долго, будто по складам, читал его Беркут, потом протянул мне листы ученической тетради, исписанные крупным почерком-Обвел взглядом разведчиков и сказал:

— Читай вслух. От друзей у меня нет секретов.

Вот что было в письме:

«Дорогой боец, Степан Григорьевич! Вы, знать, уже прослышали про горькую правду — жена ваша, Вера Игнатьевна, скончалась. Упала с грузовика, когда из города возвращалась, и трех дней не прожила. Я все время ходила за ней, присматривала по хозяйству да за вашими детишками. Вера Игнатьевна все о вас печалилась да о детишках горевала. Детей ваших, сыночка и дочку, как только скончалась Вера Игнатьевна, я забрала к себе. Не беспокойтесь о них, не печальтесь — сыты они и обуты. В обиду их не дам, хоть и у самой двое пострелят на руках. Мытарюсь и по хозяйству и на работу в колхоз хожу. Только не унываю. По этим временам всем несладко живется. Не шибко убивайтесь, Степан Григорьевич. Слезами горю не поможешь. Бейте проклятого врага, возвращайтесь домой, к родимым детям. Что касается хозяйства вашего, то и об этом не волнуйтесь. Все будет сохранено до вашего приезда. Низкий поклон вам от ваших деток, от меня и от всех ваших земляков. Писала вам Лукерья Марковна Скворцова, ваша соседка».

Долго мы сидела притихшие, пришибленные горем своего товарища. Никто не утешал Беркута. Да и как могли утешить друга, какие слова могли подобрать, чтобы обезболить в сердце Степана рану? Таких слов нет в людском лексиконе.

Первым нарушил молчание сам Беркут.