Иван Поздняков - Пока бьется сердце

Снова небольшой немецкий городок. Маленькая площадь, старинная ратуша, почерневшая от времени кирпичная кирха, пивная в центре, несколько крохотных магазинчиков, где можно купить лишь бутылку лимонада на сахарине да пачку эрзац-папирос, начиненных морской травой, которую предварительно пропитали никотином.

На улице — лишь дети. Они снова выстраиваются возле походных кухонь и нараспев повторяют: «Гитлер капут».

Многие дома брошены на произвол судьбы. За несколько минут до нашего вступления в городок люди попрятались в близлежащем сосновом бору.

В одном таком покинутом доме на плите варился суп и жарился картофель. Петро Зленко доварил суп, дожарил картофель и все это аккуратно поставил в духовку, чтобы не остывало.

Минут через тридцать возле дома появился древний старик. Он едва передвигал ноги и непрерывно тряс головой. В выцветших, слезящихся старческих глазах стоял дикий испуг. Так смотрят обычно на что-то страшное и непонятное, хотят крикнуть, но испуг останавливает крик, парализует.

— Выслали к нам разведчика, — говорит Василий Блинов, указывая на старика. — Проку, мол, мало, скоро умирать надо, так что не велика беда, если эти русские дикари его прирежут.

Жестами приглашаем старика в дом, приводим на кухню, ставим перед ним суп и жареный картофель. Пусть убедится, что мы ничего не тронули.

— Битте, альтфатер! — приглашаем мы старика.

Он шамкает губами, потом жадно набрасывается на пищу и за каких-нибудь пять минут опорожняет кастрюлю и сковороду.

— Данке шон, — благодарит нас старик и блаженно улыбается. Испуг растаял в глазах, они смотрят теперь дружелюбно и даже с любопытством. Потом старик исчезает и вскоре возвращается с оравой внуков и внучек, с поджарой, костлявой невесткой.

Сначала дети дичились, но постепенно свыклись с обстановкой, а невестка бойко захлопотала по хозяйству.

Обычно в таких городках мы не успевали создавать комендатур, да и было это излишне. Функции коменданта выполнял специально назначенный командиром офицер штаба. На этот раз обязанности коменданта выполнял Поляков.

В первый день хлопот у капитана было не так уж много, зато назавтра их прибавилось.

Рано утром к Полякову приволокли насмерть перепуганного немца. Приволокли поляки и чехи, работающие на ферме этого немца. Ферма была недалеко от города. Много грязных дел натворил подлюка: насиловал девочек-подростков, пристрелил одного русского парня, который пытался бежать.

Батраки-невольники хотели учинить самосуд еще на ферме, но помешали наши солдаты. Вот теперь поляки и чехи настоятельно требовали немедленно, прямо на площади, расстрелять хозяина фермы.

— Без суда нельзя, — пояснил капитан Поляков.

— Вот и устройте суд, а мы будем обвинителями.

— На то есть специальные органы.

— Да зачем тянуть волынку? Хлопнуть — и все.

— Нет, так мы не поступаем.

— Тогда скажите, что нам делать с этим выродком!

Поляков посоветовал отвести немца в комендатуру ближайшего большого города.

Немца увели. А через минуту опять щекотливое дело. Нам сообщили, что в одном доме убита вся немецкая семья. Бежим туда. На полу лежат в крови дети и полная женщина — их мать. В кресле, за столом, полулежит мертвый хозяин. У ног его валяется бельгийский «вальтер».

К Полякову протискивается пожилая немка. Из ее сбивчивой речи узнаем, что она служанка в этом доме. Хозяин уничтожил семью и покончил с собой.

— Зачем он это сделал?

Женщина говорит снова сбивчиво и долго. Смысл ответа сводится к одному: хозяин очень любил фюрера и очень ненавидел русских.

— Чертов фанатик, — ругается Поляков.

Этого человека, который покоится в кресле, боялся весь город. По его доносам попало в концентрационные лагеря много хороших людей. Здесь, в этом городе, издевался над русскими пленными.

— Собаке собачья смерть, — произносит Поляков.

На улице нас перехватывает пан Кручинский. Он — с винтовкой, на пилотке поблескивает красная звездочка. Только заправка не как у бывалого солдата. Ремень застегнут ниже пупа, гимнастерка на спине топорщится безобразным пузырем, да и сама пилотка надвинута на самые уши.

— Паи капитан, у меня дело, — с таинственным видом сообщает пан Кручинский. — Есть добрый конь, дуже ладный конь, он мне будет как раз.

— Где же он?

— Тут, рядом. Уезжает куда-то знатная пани фрау. Я приказал задержать до вашего прихода. Надо выяснить. Пани фрау человек подозрительный. Идемте, покажу.

В глухой улочке наши бойцы обступили коляску, в которую запряжен высокий, отливающий атласом гнедой жеребец. На коляске, в окружении чемоданов, узлов и баулов восседает крупнотелая, одетая во все черное старуха.

Бойцы расступаются. При виде офицера старуха пытается вежливо улыбнуться, она даже кокетливо поправляет бархатную старомодную шляпу.

— В чем дело? — опрашивает Поляков.

— Вот ее и задержали, — поясняет пан Кручинский. — Надо проверить документы, человек явно подозрительный.

— Да зачем документы? Пусть едет, бог с ней…

Позади раздались замечания бойцов:

— В такой рухляди не нуждаемся…

— Потрясти бы ее чемоданы да узлы…

Капитан Поляком круто повернулся и отчеканил:

— Прошу, без оскорблений. Перед вами старая женщина.

Пан Кручинский снова заговорил:

— Тогда бы обменяться с ней лошадьми. Не в убытке ни я, ни она, и мародерства никакого…

Дело в том, что на днях осколкам авиабомбы убило лошадь пана Кручинского. Взамен дали ему худую полковую клячу, правда, выносливую, жилистую, но безобразную на вид. С бельмом на глазу, косматая, как собака, она не умела ходить рысью и с первым свистом кнута норовила сказать карьерам. Да и скачка это была какой-то нелепой, лошадь выбрасывала вперед сразу все четыре ноги одновременно. Ездовые до слез хохотали, а пан Кручинский чуть не плакал от стыда и досады. На каждой ферме, в каждом местечке он искал случая обменять своего росинанта на более подходящего копя.

— Не стоит обижать пожилую фрау, — ответил Кручинскому капитан Поляков. — Подождите немного, уж как-нибудь подыщем вам другую лошадь.

Тут же обернулся к пожилому немцу и спросил его:

— Вы, кажется, говорили о каком-то профессоре, который живет в этом городе? Мне хотелось бы встретиться с мим. Проведите, пожалуйста.

Мы в доме профессора. Чистые, аккуратные комнаты. Обстановка строгая, даже бедная. В гостиной — несколько мягких кресел, шкафы с книгами. На стене — большая картина: Бетховен играет в кругу близких друзей. С красивой, полированной подставки, помещенной в углу, на нас смотрит мраморными глазами Сенека.

Сам профессор высок ростом, костляв, сутул. Лет шестьдесят, если не больше. Старомодный, изрядно потертый халат висит на худых плечах, как на вешалке. Брови густые, лохматые, насупленные, и не разберешь цвета глаз: не то голубые, не то темно-серые. Превосходно владеет русским.