Александр Зуев - Мир наступил не сразу

Великовы сверстники и сверстницы вели себя посолиднее — они просто наблюдали за игрой старших. Подбадривая криками тех, за кого болели, завидуя им в душе.

Велик подошел к Тане Чурковой.

— Иди зови подруг — свою игру наладим.

Таня легонько ткнула его пальцем в плечо и засмеялась.

— Ладно хоть один нашелся толковый, а то бы так и околачивались по чужим задворкам.

Скоро он стоял в кругу в паре с нею. Полуобернувшись к нему, Таня через плечо приглушенно сказала:

— Если придется убегать, обеги круг и обратно становись ко мне.

У него часто-часто заколотилось сердце.

— А что? — встревоженно и словно бы испугавшись, прошептал он.

— А то, — голос ее был строгим и вместе обиженным.

По Велику вдруг побежали мурашки, стало радостно и больно и почему-то стыдно до слез. Он слегка отступил от нее и стоял, боясь лишний раз шмурыгнуть носом и даже громко дышать.

Занятый своими переживаниями, Велик проворонил момент, когда впереди Тани стал, спасаясь, Щурка Исаев и когда, значит, надо было, не мешкая, бросаться в бега. Пришлось водить. Он долго безуспешно гонялся то за одним, то за другою, совсем пристал и уж пал духом. И в это время спасающейся оказалась Таня. Она подпустила его близко-близко, потом дала понять, к какой паре пристанет, и Велику удалось засалить Ивана. Обежав круг, он стал впереди Тани.

— Ну, тебе ж и досталось, — сказала она и дотронулась пальцами до его шеи. — Весь в мыле, как Гитлер.

Велик фыркнул, и она залилась своим глуховатым смехом. Гитлером кликали колхозного мерина, старого, грузного, неповоротливого, брошенного немцами при отступлении с тяжелой раной в боку. Его выходили, но, видно, что-то у него было задето внутри, потому что Гитлер задыхался от ходьбы и постоянно потел, даже когда щипал траву или, понурив голову, дожидался возницу у какой-нибудь хаты.

— Сравнила! Если б Гитлеру столько побегать, давно копыта откинул.

— Знамо дело.

Они перебрасывались незначащими словами. Таня то и дело дотрагивалась до него. И Велику было это приятно и интересно вести вроде порожний, а на самом деле наполненный загадочной силой и скрытым смыслом, а потому волнующий разговор.

Неизведанное ранее острое щемящее чувство владело им, волновало, тревожило. Он был переполнен им, ему хотелось остаться одному, и, когда начались танцы, Велик встал, собираясь идти домой.

Но в это время рядом с гармонистом появился новый человек. Что-то знакомое было в его фигуре, и моментально вспыхнувшее любопытство заставило Велика сесть. Да, были знакомы и посадка головы, и разворот плеч, и какие-то неуловимые движения, жесты. Неужто Зарян? Велик давно мечтал о встрече с ним. Еще в Белоруссии, часто представляя возвращение в свое Журавкино, он каждый раз начинал с первой встречи — с Заряном. Наконец вернулся — один из самых первых вопросов был о старшем друге. Ему рассказали: Зарян жив-здоров, был к команде минеров в Навле, разминировал поля, здания в разных концах района, месяца три назад вернулся домой, заведует избой-читальней и секретарит в комсомольской организации. Время от времени минеров вызывают в Навлю и посылают на разминирование, и вот сейчас он где-то работает по такому вызову… Может, вернулся?

Кончился «краковяк». Когда все расселись по местам, так заинтересовавший Велика пришелец громко сказал:

— Нынче в Навле мы похоронили нашего товарища Федю Ефимцева. Он подорвался при разминировании школы в Лесках. Мы сочинили песню в его память.

Гармонист, с которым он, видимо, сговорился заранее, начал играть мотив «Раскинулось море широко».

Голос показался Велику незнакомым. У Заряна он был неустоявшийся, ломкий, а у этого — густой, вполне мужицкий. Сидевшие рядом сдвинулись плотнее, подхватили повтор. Остальные подошли ближе и обступили их. Велик протолкался вперед, остановился напротив этого знакомого незнакомца, близко от него, и еще больше убедился, что это, наверно, все-таки Зарян, но окончательно не узнал. А тот вел песню дальше:

Перед повтором певец призывно взмахивал руками, и Велик увидел, что они у него обе целые. А ведь у Зарина нет левой кисти. Перед глазами встал тот хмурый летний день, злая серая Навля, береза с выступом, пожилой немец с топориком (хэх!» — рубанул он по Зариновой руке) и скрюченные, набухавшие мертвой синевой пальцы, что шевелились, как живые, на притоптанной траве… Не могла же вырасти новая ладонь!

Это еще больше разожгло любопытство: если не Зарян, то кто же такой знакомый?

Отплакала песня. Гармонист задумчиво перебирал лады. Все молча стали расходиться по своим местам. Велик тоже вернулся на свое бревно. И сразу к нему подошел тот, неугаданный.

— Ну, здорово, геноссе! — Зарян! Зарян! Все-таки Зарян! — А я думаю: что за пацан все приглядывается ко мне? А потом узнал. Плохо тебя, видать, кормили, там — и на волосок не подрос.

— А совсем не кормили, — радостно осматривая Заряна, отозвался Велик. — Некому было кормить и нечем… Ну, а ты как спасся?

— Да как?.. Отлежался в чащобе, пока облава. А потом в кустах прятался на нашей стороне Навли. Места топкие, непроезжие. Там многие спаслись… А мать угнали. До самого Рославля протопала. Вернулась все же.

— А мои вот… Что с ними могло быть, Коль?

Зарян помолчал в нерешительности.

— Все, что угодно, — наконец ответил как бы через силу. — Мать рассказывала: немцы пошли в атаку, а их, беженцев, перед собой погнали. Спаслась чудом…

Зарян все-таки здорово изменился: раздался в плечах, оматерел. Совсем другой стал человек. И все же как будто прежний. Как если бы вырос в своего старшего брата.

Разговаривая с Заряном, Велик нет-нет и взглядывал на его левую руку. Она, целенькая, спокойно лежала на коленях. Наконец он не выдержал:

— Коль, а… я гляжу, рука у тебя…

— Что? Отросла? Да нет, геноссе. Чудес не бывает. Это протез. Резина. — Он поднял руку и покрутил перед Великовым лицом. — Все вроде покрасивше, чем култышка… Ничего, привык. И в команде не хуже других работаю. Вот даже знаком «Отличный минер» наградили. А сперва и зачислять не хотели. Еле упросил. Вообще-то если бы не Иван Михайлович… Он был командиром у партизан, а сейчас у нас секретарем райкома… Помог своему связному… Ну, брат, расхвастался я. — Он помолчал, потом неожиданно спросил: — Тебе сколько лет?