Александр Зуев - Мир наступил не сразу

— Вообще-то в порядке самокритики должна сказать, что я и сама изрядный консерватор, — отхлебнув из чашки и тем подав знак остальным, неторопливо заговорила она. — До войны учительствовала в Клинцовском районе. И там тоже травок и ягод кругом было полно, однако ж я заваривала только чаем. А с травками и ягодками познакомилась уже во время войны, в партизанском отряде. Познакомилась не сама, а нашелся добрый человек и раскрыл глаза. Таким добрым человеком моим была Анисья Кузьминична, наш отрядный провизор и помврача. — Она заулыбалась, и Лидия Николаевна тоже заулыбалась, и у обеих обнаружились ямочки на щеках. Велику вдруг подумалось, что о таких вот ямочках он только в книжках читал и впервые видит. — Это была обыкновенная баба, знахарка.

— Колдунья? — удивился Велик. — И ее приняли в партизаны?

— Хм. Она лечила односельчан до войны. Сделает отвар или настой нужных трав, пошепчет, и, глядишь, человек со временем выздоравливает. В деревне все считали, что действуют ее наговоры и нашептывания, а на самом-то деле действовало лекарство — этот отвар или настой. Но сама она верила, что помогает и то, и другое, и односельчане поддерживали в ней эту веру, даже, если хотите, вынуждали ее верить. Ведь верили в силу сверхъестественного, и дай она им простой отвар без наговора, они и не взяли бы — отварить или настоять траву любой может… А в партизаны она пришла с мужем, бодрым таким старичком Иваном Игнатьевичем. — И опять сестры заулыбались, вспомнив своего однополчанина. — Его конюхом пристроили, ее — санитаркой к раненым. Вернее, она сама туда попросилась. Вот у Лиды отняла это место.

— Горьких переживаний это у меня не вызвало, — засмеялась Лидия Николаевна. — Перевели на кухню, чем плохо?

— Восторгов это у тебя тоже не вызвало, — мимоходом напомнила Варвара Николаевна и продолжала — Конечно, для санчасти Анисья Кузьминична была находкой. С ее приходом раненых действительно начали лечить, потому что появились лекарства — эти самые настои и отвары. Она оказалась у нас самым квалифицированным медработником. Судите сами: начальником санчасти была медицинская сестра по образованию, но с мизерным опытом, я вообще к медицине никакого отношения. У нас не было ничего, кроме подручных средств, поэтому главным методом лечения был примитивнейший — перевязка, свежий воздух и вода. Раненые на этот счет горько шутили: «Живы будем — не помрем».

— Так она что, профессорша-то ваша деревенская, — влез в паузу Зарян, — и партизанам делала лекарства с наговором?

— Шептала, — со смешком ответила Варвара Николаевна и сокрушенно покивала головой. — Тайком, конечно, от нас. Однажды начальница застукала ее. Ну, пригласила меня, и стали мы вести с ней разъяснительную работу. Она слушала, кивала, а потом и говорит:

«Ой, девоньки, я все понимаю, а ну как все-таки сила травы — от наговора? Тогда получится у нас борьба не с темными поверьями, как вы говорите, а с нашими ранеными. Стоит ли на такой риск пускаться?»

«Эх, — сказала начальница, — темнота ты, Кузьминична. Тебя, видно, не переделаешь».

Кузьминична радостно подхватила:

«Да поздно уж, матушка. И здоровьем чужим нешто можно рисковать?»

«В общем, я тебе запрещаю шептать», — сказала начальница таким тоном, как будто подразумевался и конец фразы: «А ты делай, как хочешь».

— Короче говоря, одна неграмотная старуха вправила мозги двум образованным комсомолкам, — сказал Зарян, вытирая испарину. — Начальница ваша, надеюсь, тоже состояла в комсомоле?

— Не надейся, не состояла, — насмешливо ответила Варвара Николаевна. — Была из несоюзной молодежи. Это раз. Кузьминична была грамотная старуха. У нее имелись толстенные тома с описанием лекарственных растений, и она их изучала с большим прилежанием каждую свободную минуту. Это два. И, наконец, три — никому ока мозги не вправила. Просто мы поняли, что ее не переубедишь. Действительно поздно. Уверяю тебя, товарищ секретарь, что и ты не переубедил бы, несмотря на всю твою прыть.

— Но я бы принял меры, чтобы в партизанской санчасти не лечили бойцов наговорами.

Варвара Николаевна пристально посмотрела на него и нахмурилась.

— Хороший ты парень, Николай, жаль только, что ради ложно понятой сознательности частенько отказываешься от крестьянского здравого смысла. Ну, вот возьмем этот случай. Кому был вред от ее шептаний? Никому. Но представим, что начальником санчасти был бы ты и «принял меры» — отстранил ее от лечения раненых (а других мер тут не придумаешь). Кому от этого была бы польза? Никому. А вред — очевидный и огромный.

После непродолжительной тягостной паузы густо покрасневший Зарян выдавил из себя напряженным хриплым голосом:

— Кроме крестьянского здравого смысла есть еще большевистская принципиальность.

Таким его Велик еще не видел. Он был ему неприятен такой, хотя, кто из них прав, кто виноват, Велик еще не разобрался.

Варвара Николаевна собралась ответить что-то резкое — это можно было понять по ее нахмуренному лбу, — но тут вмешалась Лидия Николаевна.

— Ну что это, товарищи, — нарочито плаксивым голосом протянула она. — Ну давайте устроим диспут на эту тему, ну — собрание… А сейчас-то, здесь — зачем? Варя, ты взялась рассказывать об одном, так об одном и рассказывай — не шарахайся по сторонам.

— А и правда, — сказала Варвара Николаевна, разгладила лоб, улыбнулась и дружески кивнула Заряну. — Давай устроим диспут. Другим тоже будет интересно… А мой рассказ, собственно, закончен. Анисья Кузьминична открыла нам — многим, по крайней мере — не только лечебные силы трав и плодов, но и их питательные свойства. Какие чаи заваривали наши повара! Какие кисели и компоты варила нам Лида из ягод и дичков! Какие супы из грибов и кореньев! Анисья Кузьминична любила повторять: «В природе человек не пропадет. Она, матушка, и прокормит, и вылечит, и от непогоды укроет…»

— Да, — вздохнула Лидия Николаевна, — только от пули не убережет. И саму Кузьминичну не уберегла.

Наступило молчание. Слышалось только похрустывание сахара и хлебной корочки, прихлебывание. Велик, допив свой чай, перевернул чашку вверх дном и поставил на блюдце, рядом аккуратно сложил оставленный хлеб и сахар — ровно половину, как и задумывал, и это его радовало. Варвара Николаевна, ни слова не говоря, взяла его чашку, наполнила и поставила перед ним, подвинув одновременно к правой руке хлеб и сахар. Он взглянул на нее и хотел сказать, что он уже все, больше не хочет, но она, качая головой, опередила его:

— В гостях объедков не оставляют. По крайней мере мы своим гостям не намерены позволять это.

И ему ничего не осталось как, смущенно наклонив голову к чашке, продолжить чаепитие. Чтобы скрыть свое смущение и переключить внимание на другое, он спросил: