Георгий Кулаков - Дневник комиссара

Дмитрий Николаевич решил переходить линию фронта днем, не дожидаясь темноты. Мне и Староверову приказано было выяснить обстановку и найти подходящее «окно».

Раннее сентябрьское утро… От реки веет прохладой. Перед нами гладкое поле, на нем аэродром, а дальше лес — он надежно укроет нас от врага. Машина на большой скорости прошла мимо строений аэродрома и вышла на открытое поле. Недалеко от нее разорвался артиллерийский снаряд, за ним второй, третий. Фашисты стреляли плохо, снаряды ложились далеко от машины. До леса осталось совсем немного, метров семьдесят, как вдруг спустил баллон на переднем колесе, и машина резко остановилась.

— Вылезай, Георгий, приехали. — Староверов выпрыгнул из машины и подошел к шоферу. — Помощь нужна? — спросил он.

Вдруг мы оба вздрогнули — совсем близко раздался одиночный выстрел, похожий на пистолетный, затем другой — возле машины взметнулся фонтанчик пыли.

— Разрывные пули. Это их снайпер, — предположил я.

Мы со Староверовым стали рассматривать в бинокли противоположный берег. Одинокие трубы, кое-где обуглившиеся деревья — вот все, что осталось от некогда живописной деревушки. Как восклицательный знак, к небу поднималась уцелевшая колокольня старой церкви, на которой, по-видимому, и устроился снайпер.

— Вот бы снять его, — вздохнул Староверов, справедливо считавшийся лучшим стрелком в нашем отряде.

Но задерживаться было нельзя: снаряды падали совсем близко.

— Скорей в машину, скорей, — торопил водитель.

Мы быстро вскочили в кузов и благополучно добрались до леса. На опушке стоял сарай, из его крыши торчал хвост самолета. Черная свастика на желтом фоне — это был сбитый фашистский «горбыль».

— Как интересна и многообразна жизнь, Георгий, — вдруг сказал Староверов. — Вот мы с тобой, убежденные мирные люди, сейчас радуемся при виде разбитой прекрасной машины и убитых летчиков. Мы взяли оружие, чтобы доказать любовь к жизни, к нашей Родине, которую мы будем защищать до последнего. А разве месяц назад поднялась бы у тебя или меня рука на человеческую жизнь, разве смогли бы мы разрушить совершенный механизм? Конечно, нет. А сейчас каждый убитый нами фашист или уничтоженный самолет — это наш личный вклад в общее дело победы.

Я согласно кивнул головой, Дмитрий был прав.

…Только через два дня удалось обнаружить подходящее для перехода место. К нему стал подтягиваться наш небольшой отряд. Шли осторожно — в любую минуту из-за поворота дороги мог появиться враг. Его части были разбросаны повсюду. Королев, Староверов и я ехали на простой крестьянской телеге. Митя Староверов негромко пел, он обрывал песню на первой фразе и начинал новую.

— Смотри, Георгий, дымок впереди, — неожиданно сказал он.

— Это наших колхозников немец из деревни в овраг выгнал, — нахмурился возница.

Действительно, на склонах оврага в наскоро вырытых землянках ютились колхозники. У одной из них толпился народ — прямо на земле лежал мальчик лет четырнадцати, а рядом с ним рыдала женщина, по-видимому его мать. Парнишка весь был в крови, и голубые глаза были единственным ярким пятном на его белом лице.

— Что с ним? — тихо спросил Королев.

— К своей избе хотел подойти, а фашисты, сволочи, подстрелили, — объяснил кто-то.

Наш врач Саша Файнштейн прошел вперед к мальчику.

— Как тебя зовут? — спросил он, становясь на колени, чтобы осмотреть его.

— Сергей, — ответил тот и стиснул зубы, чтобы не выдать боли. Во время осмотра он не проронил ни слова, ни разу даже не застонал.

— Молодец, Сергей, поправишься, будешь фашистов бить, — доктор поднялся и отряхнул колени.

Глаза мальчика засветились.

— Полечусь немного и пойду к партизанам. Я лес хорошо знаю, из винтовки стрелять умею и из пистолета тоже. Меня ведь возьмут в отряд? Правда?

— Обязательно возьмут, — подтвердил Медведев. — Поправляйся. А мы отомстим гитлеровцам за тебя, за твою деревню, за то, что жгут наши дома и топчут нашу землю.

Мы пошли дальше. Все молчали.

— Боюсь, он не выживет. Рана серьезная, — тихо сказал Файнштейн.

Потом мне не раз приходилось видеть убитых и раненых, провожать в последний путь товарищей, но я никогда не забуду этого парнишку, лежащего на земле, его суровое лицо и детские голубые доверчивые глаза.

Было совсем темно, когда мы добрались до деревушки, где размещалась наша часть, держащая оборону. Командир батальона ждал нас. Мы договорились о переходе линии фронта, потом стали вспоминать Москву.

Вспомнил и я свою Риту и Петуха. Как они сейчас? Достал их фотографии, не удержался, показал товарищам — на душе стало как-то теплее. В разговоре выяснилось, что командир батальона, капитан Машкович, из-под Минска, со станции Славная.

— Кто-то у нас есть из Славной, — вспомнил Староверов.

— Передайте ему привет от капитана Машковича. На Славной только один капитан, и меня все там знают.

От Машковича мы вышли далеко за полночь. Луна ярко освещала небольшую рощицу и деревушку. У забора соседнего домика виднелись темные фигуры, слышались уверенный басок и девичий смех.

— Ну, Королева нам долго ждать придется, — улыбнулся Староверов.

Ночь пролетела незаметно. Встали рано утром. День обещал быть хорошим: безоблачное небо, тихо. Деревушку Белоголовль на две части разделяла речка. На одной половине деревни находился противник, на другой — наши. Занятая врагом часть деревни как вымерла — все жители убежали на нашу сторону, а гитлеровцы там жить боялись — только изредка делали вылазки на пасеку за медом. Единственной переправой через речку служила полуразрушенная плотина, пристрелянная гитлеровскими пулеметчиками.

Мы дождались 12 часов дня, когда у пунктуальных гитлеровцев начиналась раздача обеда, и бесшумно по противотанковому рву подошли к мельнице. Теперь надо было терпеливо ждать.

— Ребята, кто у нас из Славной? — спросил я шепотом.

— Латушкин, — донеслось в ответ.

— Вам привет от капитана Машковича. Мы вчера были у него в гостях.

— Да это же мой отчим, он заменил мне отца! Где он? Что с ним? — заволновался Латушкин.

— Он здесь, недалеко, командует батальоном, жив и здоров. Велел вам кланяться.

Вот ведь как случается в жизни — отец и сын были совсем рядом, а увидеться им не пришлось. Да и сейчас не удастся — нельзя отлучиться с места ни на минуту. Ничего не поделаешь — война.

Солнце поднялось высоко, приблизилось к зениту. У противника все замерли. Видимо, «приступили» к обеду. Пора… Ползком, друг за другом, мы стали переправляться через плотину. Скользкие, мокрые бревна так и норовят выскользнуть из-под ног. Но все благополучно перебрались. Бесшумно переползли пустую улицу, через пасеку в овраг, затем в лес.