Иван Папуловский - А жизнь одна...

В наши дни он раздался во все стороны, этот лесной поселок при узловой станции Мга Октябрьской железной дороги. Ветеран войны, почетный гражданин Мги Никифор Ильич Шерстнев, тридцать лет работающий здесь начальником вокзала, седой и однорукий, показывал нам новые улицы, Дом культуры, поликлинику. А ведь фашисты уничтожили Мгу до основания, оставив нетронутым только бывшее графское имение. Тоже мне, классовая солидарность!..

Захватив 8 сентября 1941 года этот поселок, гитлеровские войска замкнули гигантское блокадное кольцо вокруг Ленинграда, и с этого дня, с падения Мги, начался отсчет девятистам нечеловечески страшным, холодным и голодным, огненно-кровавым дням ленинградской блокады.

Отчаянные попытки прорвать фашистское кольцо делались и с Невского «пятачка», и через Любань. А теперь, осенью сорок второго, здесь, южнее Ладожского озера, через Мгу и Синявино. Немецкие генералы потом говорили и писали, что они никогда бы не избрали для наступления столь непригодные для ведения боевых действий синявинско-мгинские болота и леса. Что ж, при других обстоятельствах и мы не избрали бы. Но от Черной речки, где застыла наша оборона со стороны Волховского фронта, до Невы, до ленинградцев по этим непроходимым болотам и лесам, торфяникам и хлябям, высотам среди трясин напрямую оставалось всего двенадцать километров, и именно тут три месяца спустя, в январе сорок третьего, блокада была прорвана!

Так уж случилось, что Заречный приехал во Мгу еще в начале августа, хотя встреча была намечена на конец сентября. Оказавшись в Ленинграде, он не утерпел — так хотелось поскорей увидеть эту таинственную Мгу (одно название чего стоит: Мга!), до которой считанные версты не доходили в сорок втором и даже в сорок третьем; хотелось подняться на Синявинские высоты, которых мы не смогли взять до осени сорок третьего, и с них фашисты били из тяжелых орудий по временной железнодорожной ветке Поляны-Шлиссельбург, связавшей Ленинград со страной, по нашим заливавшимся водою окопам, землянкам, капонирам; прямо-таки тянуло его выйти на памятную всем нашим бойцам линию высоковольтных передач, железные опоры которой через леса и болота уходили на запад, к Неве и Ленинграду, свесив как сережки перекрученные толстые провода и гирлянды коричнево-фарфоровых изоляторов. Вдоль этой линии, петляя, пролегала и основная дорога нашего наступления.

И вот еще в начале августа Александр Алексеевич доехал до Апраксина городка, мельком взглянув на проплывшие мимо окон платформы Мги, и пошел пешком прямо по обочине железной дороги, на восток — до разъезда «65-й километр», потом к станции Назия.

Линия от Ленинграда к Волховстрою теперь двухколейная. Одни поезда шли навстречу Заречному — дальние пассажирские, пригородные электрички, тяжеловесные грузовые составы со стройматериалами, нефтью, продовольствием — в одном насчитал до шестидесяти вагонов и сбился со счета, бросил, — а другие обгоняли его, долго маячили впереди серо-зелеными движущимися картинками из детской книжки, потом превращались в точки и исчезали в дальней дали.

Он шел в легких летних туфлях и ругал себя, что не надел прихваченные из дому резиновые сапоги. Сорок лет не был в этих местах — надеялся, что тут стало посуше?

Густые заросли ольшаника, березы, осины, кусты орешника и вереска подступали к самой насыпи железнодорожного полотна. Узкая тропинка, по которой редко ходили, взбиралась иногда на бровку земляного вала, петляла вдоль колеи, рядом с мощными, просмоленными, присыпанными крупной галькой деревянными шпалами. Обочь, на открывающихся взору полянах, перелесках росла высокая, некошеная трава, красно-розовым огнем, словно узоры огромного ковра, горели метелки кипрея, душицы, вперемежку с ними рассыпаны зеленые колючки татарника с цветами-вазочками, желтели корзинки пижмы, синими блестками вытягивали тонкие шейки с раскрывшимися на их торцах поздними бутончиками нежные васильки. Как же было тогда, в сорок втором? Иногда такие вот ковры вмиг становились черным обугленным полем, а раненные осколками деревья кровоточили совсем по-человечьи…

Под подошвами туфель все больше ощущались даже мелкие камешки. У левого уже оборвался ремешок, и светлая металлическая пряжка годилась лишь для украшения. Идти стало тяжело, надо бы остановиться, отдохнуть, но Заречный заставил себя миновать с ходу пустынную платформу разъезда и упрямо пошел дальше, к Назии. Станцию он тогда не видел, а вот поселки Верхняя и Нижняя Назии жили в его памяти все сорок лет. Вернее, помнилось то, что оставалось от загубленных поселков, — печные трубы на месте домов, опаленные порохом, черные деревья. Даже устоявшая в военном вихре старая скворечня на голом тополе запомнилась…

Он должен был свернуть километрах в двух от Апраксина городка влево, на лесную дорогу, чтоб попасть к Черной речке, найти то место, куда в сорок втором пробились из окружения, но в сплошной стене густых зарослей, раскрашенных в яркие цвета, он не заметил поворота. Попытки отойти от полотна железной дороги были тщетны — он выходил к таким бочагам, залитым водою старым воронкам от разорвавшихся когда-то бомб и снарядов, что вынужден был вновь и вновь возвращаться на полотно и считать уставшими ногами шпалы…

Вечерело, когда слева за деревьями открылся простор убранного ржаного поля. А дальше опять — лес, болота. Постой, постой! Вон далеко, в маревой холодной дымке, возвышаются над лесом мачты высоковольтной линии. Перехватило дыхание: не она ли, т а с а м а я, из времен войны?..

Он вернулся в Ленинград, а в конце сентября вновь приехал во Мгу.

В мгинской железнодорожной школе, недалеко от станции, я встретил его у входа. Это всего третья наша встреча после тех далеких дней, я почти откровенно и бесцеремонно вглядывался в его лицо, фигуру, руки — с длинными «музыкальными» пальцами и набухшими синеватыми венами кистей, хорошо заметными, когда он клал ладони на стол. Глаза карие, слегка порыжевшие и грустные, как тогда, на фронте, темные волосы все еще густые, на висках — «благородная» седина. Ни усов, ни бороды он не заводил.

Мгинцы сердечно принимали ветеранов войны, провезли и провели их по местам боев, на Синявинские высоты, на Невский «пятачок», где вот уж сорок лет не растут ни трава, ни деревья. А из залитых болотной водою бывших наших землянок по сей день извлекают останки солдат. Иногда их удается сфотографировать: в воде трупы сохранились, минуту-две лица павших остаются как у живых, а потом почти мгновенно темнеют, чернеют, обугливаются на свежем воздухе…