Иван Папуловский - А жизнь одна...

Дед не забыл при этом сказать, что все в его душе перевернула встреча с Отто Майером — та, на скорбной «дороге смерти».

— Увидел я других немцев, вспомнил Тельмана, Карла Либкнехта, Розу Люксембург. Отто показался мне их родным братом. Значит, и моим…

В середине семидесятых годов вместе с Анной Порфирьевной по приглашению окружных властей, впервые после демобилизации, поехал Николай Иванович в Шверин на празднование Первого мая и Дня Освобождения. Всем, конечно, известно, что в Германской Демократической Республике Днем Освобождения считается восьмое мая, а на следующий день, девятого мая, мы празднуем годовщину нашей великой Победы.

— Как же так — их победили, а они объявили день своей катастрофы праздником Освобождения? — наивно спросил однажды моего деда какой-то дотошный парнишка.

— Катастрофы? — переспросил Николай Иванович. — Днем катастрофы надо было считать приход Гитлера к власти. Днем национальной катастрофы, учитывая то, к чему это привело. А восьмое мая — действительно День Освобождения — от фашизма, от кошмара войны, день начала новой Германии, которая стала первым рабоче-крестьянским государством на немецкой земле. Совпало с Днем нашей Победы? Так ведь это мы освободили немецкий народ от фашизма. В результате нашей Победы пришло к ним Освобождение.

В общем, поехали мои дед и бабушка на празднование Первого мая и Дня Освобождения в прекрасный город Шверин. Я хорошо знаю подробности этой замечательной их поездки, потому что о новой встрече со шверинцами Николай Иванович вспоминал часто.

На берлинском Восточном вокзале у вагона гостей встретил инструктор горкома партии Курт Набут — тот самый, что приехал сегодня в Москву посланцем города Шверина. Только был он тогда моложе — симпатичный блондин с задорным, шутливым характером. Он протянул руку Анне Порфирьевне, безошибочно угадав, что это супруга Николая Ивановича, помог ей выйти из вагона, а другой рукой уже подхватывал желтый, искусственной кожи чемодан, с которым следовал за своей Анечкой сам ветеран. На перроне было прохладно, и Курт Набут побыстрее вывел гостей на привокзальную площадь, на солнышко. Там их ждала бежевого цвета «Волга» с улыбающимся рыжим шофером за рулем.

Когда сели в машину, шофер обернулся к Николаю Ивановичу и, как о решенном, сказал:

— В Циппендорф поедем, да-да!

И поиграл глазами, переводя их с Николая Ивановича на его все еще не старую и красивую супругу.

Дед по этой игре глаз и рыжим волосам узнал старого знакомого:

— Вилли, ты?!

— Яволь, Вилли — ка-анешно! — обрадовался шофер и протянул через спинку сиденья свою широкую пятерню.

Николай Иванович, сидевший позади шофера, ухватился не только за пятерню, а буквально сгреб в объятия рыжую голову Вилли.

— Анечка, ты узнаешь этого балбеса?

Анна Порфирьевна прослезилась, долго искала в сумочке платочек, хотя он все время попадал ей в руки.

— Неужели? Тот самый Вилли?.. — удивлялась она. — Тот самый Вилли? — повторила она по-немецки — за четыре года жизни в Шверине бабушка научилась языку.

— Тот самый, фрау, бывший дурак Вилли. «Рыжий дурак», как назвал меня старший лейтенант Крылаткин.

Это был первый шверинский сюрприз — еще у берлинского вокзала.

Отец рыжего Вилли погиб где-то в снегах России, на Восточном фронте, а старший брат попал в плен к американцам. В сорок девятом Вилли, проживавшему в Шверине с матерью и старшей сестрой, исполнилось шестнадцать, и он, под воздействием некоторых затаившихся противников народной власти, решил отметить свой день рождения «героическим поступком». В Циппендорфе, живописном поселке на берегу большого Шверинского озера, Вилли проник в квартиру советского офицера Крылаткина и похитил планшет с какими-то бумагами. Но в момент, когда он пытался выйти из квартиры, Анна Порфирьевна возвращалась из магазина и обнаружила его в прихожей. Рослый, но очень худощавый парень с огненными густыми волосами встал перед нею на пороге — с искаженным испугом и злобой лицом.

— Что ты здесь делаешь? — спросила женщина по-немецки.

— Ничего. Пустите! — пряча за спиною планшет, он двинулся на нее.

Но не робкая казачка «с самого Яика», к тому же бывшая фронтовичка, вынесшая с поля боя десятки раненых, Анна Порфирьевна схватила парня за широкий поясной ремень и ловкой подножкой опрокинула на пол. И закричала громко, уже чисто по-женски:

— На помощь, люди, на помощь!..

И по-русски, и по-немецки.

Вилли пытался вырваться из цепких рук женщины, стараясь, однако, не потерять планшета, на какое-то мгновение это ему удалось, но тут же был снова сбит с ног, при этом больно ударился головой о половицы.

На крики прибежали две соседки — тоже жены советских офицеров, теперь они уже втроем навалились на подростка, связали ему руки и ноги, отобрали планшет. Таким, связанным полотенцами и ремнями, растянувшимся на полу рядом с кроватью, и увидел его впервые примчавшийся на звонок Николай Иванович с двумя солдатами.

— Вот, пытался похитить твой планшет…

Мой дед взял старый, многое видавший свой планшет, вынул из него тетрадь с переписанными от руки военными стихами Симонова и популярными фронтовыми песнями, несколько крупномасштабных карт Восточной Пруссии — уже не представлявших никакой оперативной ценности. И засмеялся громко.

— Парень-то, видимо, думает, что выкрал важные военные документы, — сказал он. — А тут старье, хотя и очень дорогое для меня. Кто тебя научил это сделать? — обратился он по-немецки к мальчишке, теперь уже со связанными руками и ногами сидевшему на стуле.

— Никто. Я сам!

— Зачем?

Вилли надолго запомнил, как советский офицер расспрашивал его незлобиво и за разговором развязывал ремни и полотенца на его руках и ногах.

— Твой отец погиб на Восточном фронте?

— Он погиб героем!

— Героем? Может быть, может быть… А вот мой отец, полковник Крылаткин, и моя мама погибли совсем не геройски. В Ленинграде — слышал о таком городе? Ехали в трамвае, фашистский снаряд попал в их вагон…

Какое-то подобие мысли тенью пробежало по лицу паренька. Он ожидал, что его сейчас если не пристрелят на месте, то уж изобьют как следует. А этот старший лейтенант беседует с ним почти по-дружески, попросил жену сварить кофе и даже к столу пригласил — правда, рядом посадил двух своих солдат, тоже пьют кофе…

— Мне вспомнились при этом, — рассказывал потом дед, — слова замполита нашего полка: «Социализм и даже коммунизм нам придется строить с теми людьми, которые есть». И подумалось: парень молодой, не забудет он этого эпизода и другим расскажет…

— Я могу, конечно, отправить тебя в комендатуру, там установят твою личность и адрес, но если ты обещаешь мне больше таких поступков не совершать…