Иван Папуловский - А жизнь одна...

Слезы обиды и жалости к самому себе душили его, и когда он поднялся в лодке, чтобы посмотреть, далеко ли ушел от берега, кроме сизой дымки над далеким лесом, не увидел ничего. Набежавшая ласковая волна тихонько толкнула лодчонку в низенький борт, и Эрвин не устоял, свалился в воду.

«Какая холодная вода!» — всплывая на поверхность, спокойно подумал он и широкими взмахами сильных рук направил вдруг отяжелевшее тело к опрокинутой лодке. Но волна относила лодку к берегу, и Эрвин не сразу догнал ее. «Теперь надо встать на дно и перевернуть лодку», — хватаясь за скользкий борт, решил он. А сознание все еще держало в памяти встречу с Айме, и оно-то помогло Эрвину тут, в ледяной воде, вспомнить, где он видел парня в коричневой куртке. Это был сын соседа-профессора, всегда восторженно относившийся к «морскому волку» — Эрвину.

Ну как же он не вспомнил этого сразу?! Впрочем, все еще поправимо. Эрвин просушит и отутюжит костюм и сегодня же придет к Айме с повинной. Он порадует жену тем, что снова идет работать по своей специальности, в море, что ни разу больше не сорвется, никогда не поддастся ни на какую провокацию врага и сделает на этом свете еще немало хороших и полезных дел! Только выбраться бы на берег!..

Он попытался достать ногами дно — и не смог. Лодку опять отнесло от него. Соленая, обжигающе-холодная вода лезла в нос и в уши. Что-то непонятное творилось с его ногами. Пальцы будто стянуло железным жгутом, и эта скованность пошла выше, замораживая кровь, парализуя суставы. Судорога! Его старый враг — вот что это такое…

Он сделал усилие, чтобы оглянуться в сторону берега. Еще теплилась надежда, что кто-нибудь заметил его беду. Да-да, заметили! Вон какие-то мальчишки спускают в воду большую лодку… Скорей, братишки, скорей!..

Последние мысли и видения Эрвин унес под воду, не справившись с судорогой.

Ночью ему приснился кошмарный сон: он снова тонул. Холодная вода обжигала спину и грудь, сковала руки и ноги. А лодка уходила от него все дальше и дальше, и чье-то громадное, искаженное злобным смехом лицо заслонило от него весь белый свет.

— Умираешь, моряк? — гремел, разрывая барабанные перепонки, раскатистый голос, и эхо его отдавалось в снежных горах, подступивших вдруг к самому берегу залива.

Дышать стало тяжело, хотя вода отступала, не стало моря, не стало гор. Он попытался крикнуть, но не услышал своего голоса. Какое-то страшное существо давило, и он не мог его отодвинуть, не мог даже повернуться на бок. Он был ранен. Но рядом стонал Сулев — его друг, истекающий кровью. Противное существо исчезло, и Эрвин с трудом сказал:

— Обхвати мою шею, Сулев… вот так… пошли…

Они оба провалились в липкую болотную грязь, они оба стали тонуть: Сулев очень крепко сдавил его шею. Он попробовал резкими движениями встряхнуть Сулева, но тот был слишком тяжел для него. А вот на них пикирует немецкий бомбардировщик — включил сирену, с нарастающим визгом летят прямо в них с Сулевом три черные капли — бомбы. Спрячь голову, Сулев, прижмись к земле!.. Фу ты, пронесло: всегда кажется, что они, проклятые, нацелены прямо в тебя, что нет уже никакого спасения, а грохот раздается где-то далеко позади…

Но откуда взялся Виктор? И когда же они успели доползти до своих? А Сулев в гражданском костюме — поздравляет с победой!.. Нет, не поздравляет, он очень серьезно, очень строго говорит:

— Как же ты так? Мы же с Виктором поручились за тебя! Так сводишь счеты с жизнью? За это мы с тобой проливали кровь?

— Нет, Сулев, не за это… я все теперь понял, я вместе со всеми хочу, — слабо возражает другу Эрвин, но чувствует, что его не слышат, и ему становится совсем горько и страшно.

— Держись, милый, ничего не бойся. Ты скоро поправишься… и я… я увезу тебя домой.

Она, Айме! Эрвин сразу узнал этот самый родной голос, эти мягкие теплые руки! И открыл глаза. В комнате никого не оказалось. На стуле, рядом с диваном, висел его пиджак.

«Сколько сейчас времени? Какое число?» — вдруг забеспокоился Эрвин. Он вспомнил, что должен с утра явиться в рыбный порт. Он должен, должен! Быстро умыться, быстро привести себя в порядок! И никогда больше не хандрить. Айме не любит нытиков — не любит, и все тут!..

Таллин, 1966—1984

На Ратушной играл духовой оркестр. Вся площадь была заполнена ярмарочными палатками, киосками, лотками под большими полосатыми зонтами и шумными толпами нарядных, веселых людей. Красочные транспаранты на домах и между домами на перекрестках улиц приглашали принять участие в празднике — так отмечаются теперь в Таллине Дни Старого города.

Райму около часа толкался в этом пестром людском половодье. Вокруг звучала родная речь. И это успокаивало, проливало бальзам на сердце. Он знал, что значит слышать справа и слева, сзади и спереди родную речь, знал, что значит не слышать ее годами…

Он завернул в ближайший переулок, в нерешительности остановился перед окном зоомагазина. Иногда он заглядывал сюда, ничего не покупая. Шум площади, бравурные звуки оркестра оборвались за захлопнувшейся за ним дверью тесного помещения, снизу доверху уставленного разных размеров аквариумами и птичьими клетками. Самый вместительный аквариум поставлен у широкого окна, и в нем плавают пышнохвостые золотые рыбки из южных морей. Может, из Средиземного тоже? Там остался прекрасный зеленый остров Ивиса с теплыми лагунами и песчаными пляжами, откуда испанские власти однажды выдворили его и ему подобных без особых церемоний.

Светло-синие глаза Райму близоруко щурились, разглядывая голубых неонов, ярко-красных сиамских петушков, юрких меченосцев, подплывавших к зеленоватой стенке аквариума.

Неожиданно для себя вспомнил давно покинутую жену. И маленькое, в белых кружевах личико сынишки, которого так и не повидал после бегства за границу.

Мысли его путались, перескакивали с пятого на десятое, и сердце начинала давить тоска.

— Вы что-нибудь желаете? — услышал он бархатный голос из-за прилавка. Девушка-продавец, как ему показалось, сочувственно смотрела на него поверх стоящего на прилавке аквариума, и были у нее такие добрые голубые глаза, каких Райму давно не видел.

Он смущенно улыбнулся.

«Наверное, старею! — подумал он, отходя от прилавка. — Сорок пять уже…»

Да, ему уже сорок пять. И никто тут не знает, что из них целых тринадцать лет — с двадцати шести до тридцати девяти — провел он вдали от Родины, в нелепой погоне за призраками, в ежедневной борьбе за выживание. Лучшие годы жизни у любого нормального человека. Закончено образование, начинается работа, заводится семья, обретаются прочные связи, строятся отношения, которые останутся на всю жизнь. И всю жизнь ты будешь кому-то нужен, за тебя будут волноваться и переживать, тебе будут желать здоровья и удачи, да и ты отплатишь тем же. А кто сегодня желает здоровья и удачи ему? Новые товарищи на торговой базе, которых уже с утра тянет к пивному ларьку?