Хорхе Семпрун - Долгий путь

— Мы отведем его в лагерь, — сказал один из них. — Пусть ему перевяжут раны, подонку этому.

Они настойчиво называли эсэсовца «подонком», чтобы показать мне: они не раскисли, они совершают эту глупость вовсе не потому, что раскисли.

— Ладно, — сказал я, — но только оставьте нам ваши автоматы, у нас и без того их мало.

— Ты что, смеешься? — пробормотал один из них.

— Я дам вам взамен «парабеллум», чтобы вы смогли конвоировать этого молодчика. Но автоматы вы оставьте.

— Но потом ты вернешь их нам?

— Конечно, как только вы догоните отряд, я верну вам оружие.

— Честное слово, вернешь?

— Честное слово, — подтвердил я.

— Ты не оставишь нас без оружия, друг, правда, не оставишь? — Да нет же, — снова подтвердил я.

Мы обменялись оружием, и они приготовились уйти. Эсэсовец следил за нашим разговором глазами загнанного зверя. Он чувствовал, что решалась его судьба. Я взглянул на эсэсовца.

— Я бы тебя расстрелял, — сказал я ему по-немецки.

В его глазах появилась мольба.

— Но те двое еще слишком молоды; они не понимают, что тебя следовало бы расстрелять. А теперь катись к чертовой матери!

Они ушли. Глядя им вслед, я думал, что все вместе мы только что сделали глупость. Но я рад, что те двое молоденьких партизан сделали эту глупость. Я рад, что, пройдя такую войну, они сохранили способность делать подобные глупости. Если бы все вышло наоборот, если бы они сами попали в плен к эсэсовцам, они были бы расстреляны и умерли бы стоя, с песней. Я знаю, что был прав: эсэсовец заслужил расстрела, но я не жалею, что ничего не сказал. Я рад, что, пройдя войну, они сберегли чистоту и нежность сердца, — ребята, добровольно избравшие путь, грозящий смертью, ребята, в свои семнадцать лет так часто глядевшие в лицо смерти на этой страшной войне без жалости, без пощады.

Заглядевшись на деревья, на дорогу, мы перестали петь. То есть мои спутники перестали петь. К Эйзенаху мы подъехали уже в сумерках.

— Добрый вечер, — говорит девушка с синими глазами.

Она присела рядом со мной на канапе в просторной гостиной с хрустальными люстрами.

— Добрый вечер, — отвечаю я.

Сегодня в этой эйзенахской гостинице ничто не может меня удивить. Наверно, виновато мозельское вино.

— Вы что здесь делаете? — спрашивает она.

— Я и сам точно не знаю.

— Вы уезжаете с завтрашней автоколонной? — спрашивает она. — Наверно, — отвечаю я.

Там были белые скатерти и разноцветные рюмки. И еще были там серебряные ножи, серебряные ложки и серебряные вилки. И было мозельское вино.

— А ведь он ошибся.

— Вы о чем? — спрашивает девушка.

— Мозельское вино, оказывается, хорошая штука, — поясняю я. — А кто же ошибся? — спрашивает она.

— Так, один парень. Его уже нет. Он был из Семюра.

Она задумчиво глядит на меня. Я помню этот взгляд.

— Из Семюра в Оксуа? — спрашивает она. — Ну конечно. — Я пожимаю плечами: разве это не ясно?

— У моих родителей там дом, — говорит она.

— Кругом большие деревья, посреди сада узкая аллейка, и всюду лежат сухие листья…

— Откуда вы знаете? — спрашивает она.

— Просто большие деревья вам к лицу, — говорю я.

Она качает головой, ее взгляд уходит куда-то в пустоту.

— Вряд ли там сейчас есть сухие листья, — тихо произносит она.

— Сухие листья всегда где-нибудь да есть, — настаиваю я. Видно, подействовало мозельское вино.

— Познакомь нас со своей красоткой, — требует Ив.

Мы сидим за низким столом. На нем стоит бутылка французского коньяка. То ли подействовал коньяк, то ли виновато мозельское вино, но мои ребята — в который раз — начали выдавать слушателям свои воспоминания о лагере. И до того противно мне стало, словно они у меня на глазах превращаются в бывших борцов Сопротивления. Я же не хочу стать бывшим борцом. Никакой я не бывший борец. Я совсем другое, я борец будущий. Эта внезапная мысль окрыляет меня, теперь даже просторная гостиная отеля с ее хрустальными люстрами уже не кажется такой нелепой. Мало ли куда судьба может занести будущего борца.

Сделав неопределенный жест рукой в сторону девушки с синими глазами, я предлагаю: — Знакомьтесь.

Взглянув сначала на меня, потом на Ива и остальных ребят, девушка называет себя: — Мартина Дюпюи.

— Знакомьтесь, — весело повторяю я. Видно, это от мозельского вина или от счастливой уверенности, что я никогда не стану бывшим борцом.

— Мадемуазель Дюпюи, позвольте представить вам группу бывших борцов Сопротивления.

Ребята ухмыляются, как это принято в таких случаях.

Мартина Дюпюи оборачивается ко мне.

— А вы? — почти шепотом спрашивает она.

— Я не в счет. Я никогда не буду бывшим борцом.

— Почему? — спрашивает она.

— Я только что решил это раз и навсегда.

Достав пачку американских сигарет, она поочередно протягивает их ребятам. Кое-кто угощается. И я в том числе. Сама Мартина зажигает сигарету и дает мне прикурить.

Ребята тут же забывают о ней. Арно принимается разъяснять каким-то другим людям, стоящим рядом, что побудило нас, бывших борцов Сопротивления, уйти в маки, и те, другие люди, качают головой. Но я никогда не стану бывшим борцом.

— А чем вы вообще занимаетесь в жизни? — спрашивает Мартина Дюпюи, девушка с синими глазами.

Я гляжу на нее и отвечаю вполне серьезно, точно от этого вопроса очень многое зависит. Видно, опять виновато мозельское вино.

— Я презираю Чарльза Моргана [19] Чарльз Морган (1894–1958) — английский писатель и журналист. , терпеть не могу Валери и ни разу не читал «Унесенных ветром» [20] Роман американской писательницы Маргарет Митчелл (1900–1949). .

Удивленно моргнув, она спрашивает: — И «Спаркенброука» [21] «Спаркенброук» — роман Чарльза Моргана (1936). тоже не любите? — «Спаркенброука» особенно.

— Почему так? — спрашивает она.

— Потому, что на улицу Блэнвиль я бы его не взял, — поясняю я. Я убежден, что нельзя лучше объяснить.

— А что это за улица Блэнвиль? — спрашивает она.

— Просто такая улица.

— Знаю, она выходит на площадь Контрескарп. Ну а дальше что? — Просто там я стал человеком, — говорю я.

Она смотрит на меня улыбаясь, точно ее что-то забавляет. — Сколько вам лет?

— Двадцать один год, — отвечаю я. — А вы не бойтесь. Быть человеком — это не заразительно.

Она глядит мне прямо в глаза, края ее губ презрительно вздрагивают. — А вот так шутят только бывшие борцы.

Она права. Нельзя смотреть на людей свысока. Кому-кому, а мне следовало бы это знать.

— Забудьте это, — говорю я, слегка пристыженный.

— Хорошо, — соглашается она, и мы оба смеемся.

— За вашу любовь! — важно произносит Арно, поднимая рюмку коньяка.

Наполнив рюмки, мы пьем французский коньяк.

— За твое здоровье, Арно! — говорю я. — Видно, не зря ты был дадаистом.