Хорхе Семпрун - Долгий путь

Еврейских детей привезли не поздно ночью, как нас. Их привезли в сумрачном свете дня.

Шла последняя военная зима, самая суровая зима войны, исход которой решился в стужу и метели. Немцы откатывались под мощным напором советских войск, которые теснили фашистов по всей Польше, и фашисты, когда им это удавалось, наспех вывозили узников, содержавшихся в польских лагерях. В наш лагерь, расположенный в окрестностях Веймара, в буковом лесу на холмах в окрестностях Веймара, каждую неделю прибывали эшелоны пленников. На деревьях лежал снег, на дорогах лежал снег, и на дворе карантинного лагеря мы по колено увязали в снегу. Польских евреев погружали в товарные вагоны — по две сотни человек в каждом, — и так они ехали в течение долгих дней, без пищи и воды, в зимнюю стужу самой холодной военной зимы. Когда поезд прибывал на лагерную платформу и немцы открывали раздвижные двери вагонов, внутри никто не шевелился: большинство узников были мертвы, — они умирали от голода и холода, и вагоны приходилось разгружать так, словно это был транспорт с лесом: окоченевшие трупы сбрасывали на платформу, а потом целыми грузовиками свозили прямо в крематорий. И все-таки умирали не все — находились уцелевшие: полумертвые люди в груде застывших трупов. И вот однажды, раздвинув груду застывших трупов, которые примерзли друг к другу обледенелой и ломкой одеждой, в одном из вагонов, где остались уцелевшие, немцы обнаружили группу еврейских детей. Посредине платформы, на снегу, среди покрытых снегом деревьев оказалась вдруг группа еврейских детей, человек пятнадцать, — они удивленно глядели вокруг, глядели на трупы, сгруженные точно бревна, которые ожидают на обочине дороги, чтобы их доставили по назначению, глядели на деревья, на заснеженные ветви деревьев, глядели так, как глядят дети. Даже эсэсовцы вначале растерялись — казалось, они не знают, что им делать с этими детьми от восьми до двенадцати лет, хотя многих из них из-за чудовищной худобы и выражения глаз не отличить было от стариков. Но эсэсовцы, как видно, сначала не знали, что им делать с этими детьми, и они отогнали их в сторону, наверно, чтобы запросить инструкции, а тем временем повели по главной аллее несколько десятков взрослых, уцелевших в этом эшелоне. Часть этих уцелевших умерла, не дойдя до лагерных ворот, я помню, как они валились на землю, точно в них внезапно гасла жизнь, еще теплившаяся среди груды обледенелых трупов в вагоне; некоторые падали, как подрубленные деревья, во весь рост на аллею в снежную слякоть, оттененную белизной нетронутого снега, который лежал на колеблемых ветром исполинских буках; другие сначала падали на колени, пытались встать, чтобы протащиться еще несколько метров, но в конце концов снова падали, вытянув руки вперед и впившись костлявыми пальцами в снег, как бы в последней попытке проползти еще несколько сантиметров к воротам, словно за этими воротами был конец снегу, зиме и смерти.

И вот на платформе вокзала осталась только группа еврейских детей. Эсэсовцы вернулись с подкреплением, должно быть, получили точные инструкции, а может, им просто предоставили свободу действий, разрешив самим изобрести способ истребления еврейских детей. Так или иначе, они явились с подкреплением, ведя на привязи собак, громко гогоча и отпуская шуточки, от которых сами же покатывались со смеху. Построившись полукругом, они вытолкнули еврейских детей вперед. Я помню, как дети озирались вокруг, как смотрели на эсэсовцев, видно думая вначале, что их сейчас поведут в лагерь, как только что повели взрослых. Но эсэсовцы спустили собак и стали колотить дубинками детей, чтобы заставить их бежать, чтобы устроить эту псовую охоту, эту травлю, которую они придумали, — а может, им приказали ее устроить, — и еврейские дети, осыпаемые ударами — а собаки прыгали вокруг них, кусали их за ноги, не лая, не урча, это были вышколенные собаки, — еврейские дети бросились бежать по главной аллее к лагерным воротам. Быть может, в эту минуту они еще не поняли, что их ждет, быть может, они думали, что это просто последнее надругательство, а потом их впустят в лагерь. На детях были фуражки с громадными козырьками, надвинутые на самые уши. И дети бежали, неуклюже передвигая ногами, медленно и в то же время скачками, как это бывает в немых картинах или в кошмарах, когда ты бежишь что есть силы и не можешь сдвинуться с места и то, от чего ты бежишь, вот-вот настигнет тебя — настигает, и ты пробуждаешься в холодном поту; и это что-то — свора собак и эсэсовцев, гнавшаяся за детьми, — вскоре настигло самых слабых из них, тех, кому было не больше восьми, а может, тех, кто был уже не в силах двигаться, — их сбили с ног, швырнули наземь, растоптали, и их тощие тела, оставшиеся на широкой аллее, точно вехи отмечали путь своры, мчавшейся за ними по пятам. И вскоре их осталось только двое — большой и маленький; во время этого отчаянного бега они потеряли свои фуражки, их глаза на серых лицах блестели как осколки стекла, и младший начал отставать; за их спиной улюлюкали эсэсовцы, собаки, разъяренные запахом крови, тоже начали рычать, и тогда старший из детей замедлил бег — он взял за руку малыша, который уже спотыкался, и так они прошли еще несколько метров вместе — правая рука старшего сжимала левую руку малыша, — глядя прямо перед собой, пока удары дубинок не сбили обоих с ног. И они упали ничком на землю, навеки стиснув друг другу руки. Эсэсовцы подозвали рычавших собак и двинулись в обратном направлении, к платформе, на ходу в упор стреляя в головы детей, валявшихся на главной аллее под пустым взглядом гитлеровских орлов.

Но сейчас на аллее не видно ни души, светит апрельское солнце. Американский джип разворачивается на перекрестке у казарм дивизии «Мертвая голова».

Я поворачиваюсь и иду к решетчатым воротам.

Я должен найти Диего или Вальтера. Мне надо поговорить с товарищами. Я предъявляю пропуск часовому-американцу и гляжу на громадные буквы из кованого железа, образующие надпись над воротами: «Arbeit macht frei» [48] Работа делает свободным (нем.) . Отличное изречение в духе патернализма — нас заточили сюда для нашего же блага, с помощью принудительных работ нас приучают к свободе. Отличное изречение, что и говорить, и для эсэсовцев это вовсе не мрачный юмор, ничуть не бывало — просто эсэсовцы уверены в своем праве.

Я вхожу в ворота и бреду наугад вдоль лагерных улиц, озираясь по сторонам в поисках моих друзей. И тут на центральной улице, идущей вдоль помещений кухни, на углу 34-го блока я замечаю Эмиля. Он стоит на солнце, уронив руки, глядя прямо перед собой — в никуда.

Не так давно мне пришлось вспомнить об Эмиле, я вспомнил о нем несколько недель назад, когда арестовали Альфредо. Когда Альфредо арестовали, я задумался над тем, почему одни люди выдерживают на допросах под пытками, а другие нет. Альфредо выдержал, и я вспомнил об Эмиле, раздумывая, в чем же все-таки причина: почему одни выдерживают, а другие нет. А главное — и это-то больше всего наводит на размышления, — почему так трудно, а подчас и вовсе невозможно установить разумное мерило мужества одних и слабости других. Я носился с этой мыслью потому, что эмпирический вывод: такой-то выдержал, такой-то нет, меня не устраивал. Был четверг, мы с Альфредо договорились встретиться в одиннадцать. Дул сильный ветер, налетавший сухими, резкими порывами со снеговых вершин. Я ждал Альфредо пятнадцать минут — те академические четверть часа, за которые цепляешься, прежде чем решить: случилось неладное. Четверть часа прошло — случилось неладное. Сначала начинаешь думать о случайной помехе — какой-нибудь пустяк, непредвиденный, но ничтожный. Гонишь от себя мысль о беде, о настоящей беде. Но глухая, безотчетная тревога уже закралась тебе в душу, и все внутри сжимается от тоскливого предчувствия. Я закурил сигарету и ушел. Собрание мы все-таки провели. Потом я позвонил Альфредо из автомата. Ответил мужской голос — не Альфредо. Может, это был его отец? Не знаю. Голос всячески настаивал, чтобы я назвал свое имя. «Кто спрашивает Альфредо? Альфредо болен, — уверял голос, — приходите его проведать, он будет очень рад». — «Да, да, сеньор, непременно, сеньор, большое спасибо, сеньор!» — отвечал я. Выйдя из будки, я постоял на тротуаре, раздумывая, чей же это голос. Конечно, отец Альфредо тут ни при чем. Это ловушка, старая как мир ловушка, хитрость, шитая белыми нитками. Стоя на ледяном ветру, дувшем с горных вершин, я курил сигарету — у нее был горький привкус — и думал о том, какие меры предосторожности надо немедля принять, как оборвать все нити, связывающие Альфредо с организацией. Остальное зависело от него самого — выдержит ли он.