Хорхе Семпрун - Долгий путь

В моей каморке на улице Блэнвиль мы втроем проводили часы напролет, стараясь разобраться в ценностях этого мира. Комнатушке на улице Блэнвиль было суждено сыграть важную роль в моей жизни, я и раньше знал это, но в ту ночь в долине Мозеля я окончательно зачислил ее в приход.

Долгим кружным путем пробивались мы к истине, сквозь ворох книг и стандартных идей. Последовательно и беспощадно отбрасывали мы все стандарты. Всякий раз после очередного долгого спора мы спускались в «Золотой петушок» и заказывали голубцы. Капуста хрустела у нас на зубах, на наших крепких зубах восемнадцатилетних юнцов. За соседними столиками русские эмигранты — белогвардейские офицеры и смоленские купцы — бледнели от ярости при виде газетных сообщений о великом отступлении Красной Армии летом 1941 года. Собственно говоря, к этому времени мы уже отлично разобрались во всех событиях. Но наши взгляды отставали от жизни. Необходимо было привести наши взгляды в соответствие с событиями 1941 года, смысл которых был очевиден. Как ни странно, было не так-то легко привести наши устаревшие взгляды в соответствие с меняющейся действительностью.

Я познакомился с Мишелем в старшем классе лицея, и мы остались друзьями, когда я бросил лицей, будучи не в силах дольше совмещать сухое, абстрактное, кастовое бытие лицеиста-философа с трудовыми буднями человека, который должен зарабатывать себе на жизнь. Это Мишель ввел в наш кружок Ганса Фрейберга, отец которого был близким другом его семьи, — немецкого еврея-интеллигента, чей след потерялся во время событий 1940 года. Мы звали его «фон Фрейберг цу Фрейберг», в память об известном диалоге Жироду. Мы вообще все постигали через литературу. Позднее, желая поддеть его, так как порой он был склонен все чрезмерно усложнять, я дразнил Ганса «австромарксистом». Но это была зряшная насмешка, рассчитанная лишь на то, чтобы подразнить Ганса. В самом деле, именно ему мы в значительной мере обязаны тем, что не застряли на полпути, начав свою переоценку мира. Мишель в те времена был одержим кантианством, его влекло к нему, как ночного мотылька к огню лампы. В те годы это увлечение было весьма распространено во французских университетских кругах. Да что там, еще и сегодня — оглянитесь вокруг, поговорите с людьми. Среди безвестных путников, повстречавшихся вам в каком-нибудь поезде, вы обнаружите уйму людей, которые, сами того не подозревая, исповедуют кантианство. Но Ганс заставил нас погрузиться с головой в изучение Гегеля. Он всегда с торжествующим видом доставал из своего портфеля книги, о которых мы сроду не слыхали и которые он раздобывал неизвестно где и каким путем. Мы читали Масарика, Адлера, Лабриолу [3] Томаш Масарик (1850–1937) — чехословацкий политический деятель и философ, президент Чехословакии (1918–1935). Макс Адлер (1873–1937) — один из лидеров австрийской социал-демократии, теоретик так называемого австромарксизма, философ и социолог. Артуро Лабриола (1873–1959) — итальянский политический деятель, один из лидеров и теоретиков синдикализма. . Изучение «Истории и классового сознания» заняло у нас больше всего времени по вине Мишеля, который не мог оторваться от этой книги, несмотря на замечания Ганса, вскрывавшего всю метафизичность тезисов Лукача. Вспоминаю толстый комплект журнала «Под знаменем марксизма», который мы зачитали до дыр, как и подобает прилежным школярам. Однако настоящая работа началась с томов Полного собрания сочинений Маркса и Энгельса, которое, естественно, также доставил нам Ганс и которое он всегда именовал сокращенно: «МЭГА» [4] Первые буквы от Marx — Engels — Gesamt — Ausgabe (нем.). . Как только мы подошли к этому рубежу, жизнь сразу вступила в свои права. Покинув каморку на улице Блэнвиль, мы стали разъезжать в ночных поездах и пускать под откос другие поезда. Помню, как мы приземлялись в Отском лесу, спеша в маки «Табу», парашюты мягко раскрывались в тишине бургундских ночей. Теперь в наших мыслях царила ясность, наши взгляды шли в ногу с жизнью.

Паровоз загудел, и парень из Семюра встрепенулся.

— Что, что такое? — Ничего, — ответил я.

— Ты ничего мне не сказал? — Ничего.

— А мне показалось… — вздохнул он.

— Который сейчас может быть час? — спросил он.

— Не имею ни малейшего представления.

— Эта ночь… — начал он и тут же умолк.

— Ты о чем? — спросил я.

— Эта ночь… долго она еще будет тянуться?

— Она ведь только что началась.

— Ты прав, — согласился он, — она только что началась.

В другом конце вагона вдруг раздался крик.

— Так, — вздохнул парень из Семюра.

Крик сразу же оборвался. Наверно, кого-то одолели кошмары. Надо полагать, кричавшего здорово встряхнули. А вот когда человек вопит от ужаса, когда из его нутра истошным воплем вырывается страх перед близкой смертью, это длится гораздо дольше.

— А что такое «Болгарская ночь»? — спрашивает парень из Семюра. — Я хочу знать, что такое «Болгарская ночь», — настаивает он.

Я и не знал, что упомянул о «Болгарской ночи». Я воображал, что только подумал об этом. Неужто я что-нибудь сказал? Значит, я вслух разговаривал с самим собой. Да, видно, я думал вслух, в душном мраке вагона.

— Ну так как же? — опять спрашивает парень.

— Это, знаешь ли, такая история…

— Какая история?

— В сущности, знаешь ли, это дурацкая история… Ну вроде анекдота, что ли, без начала и без конца.

— Ты что, не хочешь говорить? — Нет, почему же. Только, по правде сказать, ничего любопытного в ней нет. Это история про людей, которые ехали в поезде.

— Подходящая история, — говорит парень из Семюра.

— Потому-то я и вспомнил о ней. Из-за поезда.

— Ну и дальше что?

Он упорно добивается ответа. Не потому, что его так уж сильно интригует эта история. Он добивается продолжения разговора.

— Дурацкая это история. Люди едут в поезде, и вдруг, без всякого повода, одни пассажиры начинают хватать других и выбрасывать из окон вагонов.

— Вот это да! Вот бы и здесь так!

— Чего бы ты хотел: других выбросить за окно или чтобы нас самих выбросили? — спрашиваю я.

— Чтобы нас самих выбросили, понятное дело! И мы покатились бы по заснеженной насыпи. Вот здорово!

— Ну вот примерно и вся история. — Но почему она называется «Болгарская ночь»? — спрашивает он.

— А почему бы ей так не называться?

— Да хотя бы потому, что в наших краях их днем с огнем не сыщешь, этих болгар.

— Зато в Болгарии, надо полагать, их сколько угодно.

— Не хитри, — говорит он, — не станешь же ты уверять, будто встретить болгарина — такое же обычное дело, как и встретить бургундца.

— Черт побери, в Болгарии болгарина наверняка легче встретить, чем бургундца. — Но при чем тут Болгария? — упирается парень из Семюра.