Висвалд Лам - Кукла и комедиант

Держатся они отнюдь не угрожающе. Густ еще на расстоянии кричит:

— Здорово! Помогай бог!

Спутники добавляют:

— Привет!

Придис больше проявляет любопытства и добродушно отвечает на приветствия. Мы здороваемся за руку и присаживаемся на поваленное дерево. Густ с Придисом перекидываются словом-другим насчет нашей работы, насчет хорошего морозца. Я молчу, молчат и те двое. Я уже догадываюсь, кто они такие. Ничего воинственного в них нет, особенно в том, что с костлявым лицом и острым носом. Глаза белесые, взгляд глухой, как будто в себя направленный. Второй поживее. Острые карие глаза. Он внимательно следит за разговором Густа с Придисом.

Густ:

— Ворочаешь ты здорово, только все равно ведь не разбогатеешь.

Придис смеется:

— Так разве от работы кто разбогател? Но хлеб-то зарабатывать надо. А Клигис еще и сала подкидывает…

— На день-другой можешь и прервать свои заработки, — отрубает Густ. Такое впечатление, что светлый взгляд незнакомца подгоняет его. — Хочешь нам помочь?

— Это как же?

Густ косится на меня и говорит, что об этом надо наедине. Мне неловко, впору убираться отсюда. Но приятель ощетинивается:

— То, что ты скажешь, можно и при Улдисе.

Глаза незнакомца просто жалят меня. Такое ощущение, будто Густ проявил ко мне недоверие перед товарищами. Почему? Я знаю, что он укрывается в лесу, но мне-то что за дело. Лес большой, нечего к нам лезть, мы же никому не мешаем!

Придис добавляет:

— Ты что, Клигиса больше не знаешь? А меня? На твоих глазах вырос. Мы знаем, кто Улдис, а если тебе его нос не нравится…

Тут вмешивается сам незнакомец:

— У тебя документы надежные, сможешь съездить в Ригу, купить кое-что. Деньги мы дадим.

Судя по выговору, незнакомец не латыш, хоть и старается говорить медленно и внятно.

Второй незнакомец, с глухим взглядом, сидит все такой же недвижный и молчаливый.

— А что купить?

Незнакомец прищуривает карие ясные глаза, достает из кармана коробочку с махоркой и газету, свертывает цигарку и небрежно бросает:

— Батареи к радиоприемнику.

Придис поворачивается ко мне:

— Э, Улдис, ты же хорошо знаком с Янисом. Авось втроем нам удастся?

Я тут же улавливаю, почему Придис таким торжественным голосом объявляет меня главным лицом — друг стоит за друга до конца. А радует ли это меня, если холодно все продумать? Поди знай, я уж, скорее, постараюсь отговорить Придиса от шашней с этими людьми из леса. Я понимаю, они не дружбы просят, а стараются подчинить тебя, обстоятельства, события своей воле. За их спиной стоит сила — победители под Сталинградом.

Придис добивается своего, все глаза устремляются на меня. Тот, что с чужим выговором, спрашивает:

— Что это за Янис?

— Мастеровой. Вместе работали.

Что ж, все обговорили, остается собрать топоры и топать домой, чтобы скорее собраться в дорогу. Потом я подумал, что второй большевистский партизан, кроме «привет» при встрече и на прощание, ни слова не сказал. Но и этого было достаточно, чтобы понять, что он здешний…

Отыскались оба блудных сына, отыскались так же неожиданно, как пропали. Радостная встреча произошла в квартире Карклиней в присутствии всех трех женщин — Лаймдоты, Смуйдры и их матери. Круглое лицо Придиса лучилось радостью. Улдис явно поздоровел, повзрослел, бледность с лица сошла, только уже не по-юношески оно стало суровым; он сказал, что Лаймдота и Смуйдра, вероятно, от любви стали еще краше. Это можно было истолковать и как насмешку (особенно по отношению к Смуйдре) и как галантный комплимент. Янис больше придал значения невинному замечанию Придиса, что им хочется побольше узнать, что творится на свете, а для этого надо бы взять в лес батареи для радиоприемника. Янис знал людей, которые могли это устроить. Другая сделка, которую Придис совершил в тот же самый вечер, надолго запала в памяти Яниса.

Уже вечер, все дела у приезжих улажены, вещички связаны, и домашние с гостями сидят за столом. Карклинь, как всегда, занят, обслуживая пирующих «золотых фазанов», но его отсутствие мало кого трогает. Улдис с Придисом не очень торопились: билеты есть, а елгавский поезд отходит через несколько часов (там они пересядут на Крустпилсскую ветку), нечего спешить на вокзал и торчать в зале ожидания. Неожиданно раздался звонок, и вот уже руку ошеломленной мадам Карклинь целовал стройный унтерштурмфюрер СС, старый семейный знакомый, студент, который хотел завоевать для Латвии достойное место в новой Европе. Как там насчет места, это было еще не ясно, но для себя он отвоевал железный крест второй степени и серебряные погоны офицера СС. Его сопровождали два унтерфюрера, вероятно прихваченные только для того, чтобы начальнику было приятно слышать, как те то и дело почтительно восклицают: «Слушаюсь, господин лейтенант!», «Так точно, господин лейтенант!», «Это великолепно, господин лейтенант!»

На душе у Яниса кошки заскребли. Он, который в этом доме чувствовал себя настоящим хозяином, чуть ли не главнее самого Карклиня, этого жалкого мучного червя, должен смотреть, как фрукт в нашивках садится рядом с его девушкой, тогда как стул с другой стороны занимает обалдевшая от любопытства, комплиментов и чаяний гусыня, к сожалению, мать этой девушки. А тот хватает Лаймдоту за руку, глядит ей в глаза и трезвонит: о метели, воспевающей заброшенность в русских просторах, о звездах, которые мерцают в небесной вышине, столь же яркие и чистые, как глаза Лаймдоты, о светлом образе девушки в родном краю, который ведет каждого солдата через ужасы, войны… И Лаймдота смущенно краснеет, похоже даже, что польщена. Янис даже не может быть подле нее — эти «слушаюсь, господин лейтенант» и «так точно, господин лейтенант» окружили мадам Карклинь, Лаймдоту, офицера и размахивают руками, как ветряные мельницы. Янису бы распихать их, но в доме Карклиней скандалить невозможно. Янису остается холодно проститься и уйти, но столь высокие рыцарские жесты не в его природе, это может позволить себе щепетильный и гонористый Улдис, а Янис Смилтниек понимает, что в подобном случае он потеряет возможность хоть как-то воздействовать на ход событий. Он остается.

К сожалению, Янис не смог придумать, что же он должен делать. Минута за минутой он ерзал, словно сидя на ржавых гвоздях, и откровенно проклинал свою глупость, дернувшую его встать со своего места рядом с Лаймдотой и выйти в коридор к вторгшимся «завоевателям». Освободившееся место занял лейтенант, а теперь уже поздно настаивать на своих правах. Янис Смилтниек так стискивает зубы, что вздуваются желваки, — «утрись в сторонке» и гляди, что вытворяет этот петух в мундире.

Положение спасает Улдис, нет, право, этот малый лепит слова точнее пули. В ту минуту, когда военные ненадолго стихают, чтобы перевести дух, и наступает тишина, достаточная, чтобы услышать и еще чей-то голос, Улдис произносит: