Висвалд Лам - Кукла и комедиант

— Переиграем!

Нет, братец, шалишь, мат! Какое там переиграем, сиди в своей верше, бейся там, можешь молчать, можешь индюком болты болтать — все равно…

В то лето, когда я явился в «Клигисы», Лелле было одиннадцать лет. И вот ей уже шестнадцать, сельская девушка, как зеленая ветка, как трава росистым утром, когда далеко разносится звяканье бруска о косу. Округлые руки и ноги, встрепанные волосы, полная охапка венков и трав в подоле. Она приветствовала звонким смехом восход солнца и до тех пор звенела и смеялась, пока не подняла с постели младшую сестру, отца и мать, которая выглядела еще старее, чем пять лет назад. Круг замкнулся, сломать его уже нельзя.

Ильза сейчас же:

— Улдис, расскажи сказку!

Для нас накрывают стол — сыр, молоко, лепешки, предлагают и пива, но мы от всего отказываемся. Мы пьяны усталостью от Ивановой ночи, от свежести природы. Только теперь я понимаю, как я истосковался именно по «Клигисам» — по этим замшелым крышам, запущенному яблоневому саду, придорожным дубам и зубчатой стене леса. Мы здесь, как на светло-зеленом блюде за стенами темно-зеленой хвои: кочет ублажает своих квочек, на заборе красуется сизоворонка, а вокруг снует с самыми свежими новостями сорока. Все как в то лето, только куда радостнее: одна Лелле внесла столько веселья, что с лихвой хватает на нас всех, да еще Ильза вторит ей своим задорным визгом… Она и сама не может сказать, отчего такая взбалмошная, из-за чего так смеется. Бабушки больше нет, меня донимают расспросами хозяин с хозяйкой, я, в свою очередь, стараюсь узнать, что нового в «Клигисах», и уже знаю, что мне хочется услышать — ничего не изменилось, ничто не изменится, здесь время стоит на месте, можно вернуться и все будет таким же мирным, как было.

Но слышу я совсем другое. Я понимаю, что Придис по каким-то там причинам многое от меня скрыл, а Клигису и в голову это не приходит. Мы нарушили лесной покой, и зеленая чащоба уже не хочет успокаиваться: там скрываются люди с оружием; наверное, есть и такие, кто их поддерживает и кормит, без этого сколько можно продержаться под еловыми ветками. Клигису, как человеку, известному поддержкой красных партизан, доверяли, и все равно как-то ночью усадьбу окружили возглавляемые Густом истребители. В волости нападали на советских активистов, стреляли в парторга, где-то что-то горело, где-то дотлевало. Покоя не было нигде, и в «Клигисах» тоже. В тот же день я сбежал оттуда — здесь казалось опаснее, чем на забитом машинами шоссе. Лелле еще осталась на несколько дней, я один сел на велосипед.

На полдороге между «Клигисами» и Виесите, где чаща тесно сжимает дорогу, словно подавая руки поверх нее, я увидел идущего навстречу долговязого парня с автоматом на шее. Я тут же узнал Талиса. Похоже было, что он в любой миг может открыть огонь, но у меня почему-то возникла уверенность, что он этого не сделает. Будь дорожка пошире, я бы поехал дальше, а тут пришлось придержать.

— Наконец-то удалось тебя поймать, — сказал Талис.

Значит, он знал обо мне, глаза его как будто были все такие же лихие и наглые. Одет он был по-деревенски и ничем не отличался от любого рабочего нашей дистанции. Оружие ему даже не шло.

— Необычная встреча, — продолжал Талис после минутного ожидания.

— В каком смысле необычная?

— А в том, что мы поменялись ролями.

Я пожал плечами.

— Мне так не кажется. Как в первый, так и во второй раз ты с оружием, я без оружия, так что ты можешь стрелять без риска.

Тьфу, дьявол! И что он так таращит свои дурацкие глаза!

— На моей стороне тогда был закон, — это прозвучало почти как оправдание.

— Ты признаешь только стрельбу по закону?

— Хватит тебе ерунду пороть! — Талис стал еще тупее и вместе с тем злее. — Что это еще за первый да за второй раз? Я помню только зиму, когда тебя схватили, когда ты крутился около волостного правления.

— Где ж тебе помнить, если ты был пьянее вина, тыкал мне пистолетом в нос, чтобы я быстрее починил развороченный сортир в твоей рижской квартире.

— Гм, — проворчал Талис, — в рижской квартире? Наверное, это была Нормина… гм, квартира моей «раскладушки». Сортир? А ты что, золотарем работал?

— Нет. Это ты… Я был слесарь.

— Ну, знаешь!

— О чем хочешь говорить?

— Первым делом привет от твоего отца!

— Какая радость, что папаша меня вспомнил! — Но у меня возникло ощущение, что Талис где-то подвирает.

Талис продолжал:

— В тот раз в волостном правлении я не дал тебе по морде только потому, что было какое-то предчувствие, словно ударишь кого-то из своих ребят. Не знал, что ты за птица, но почуял, что высокого полета. Ты ведь Осис.

— В паспорте так написано.

Талис достал папиросы.

— Закурим и кончаем собачиться.

Держа папиросу, я заметил, что у меня дрожат пальцы, я собрал всю волю и овладел собой. Но страх не уходил, он забился куда-то вглубь, чтобы в любую минуту всплыть наверх.

Талис произнес:

— Мы боремся, мы будем держаться, пока… не придет помощь. Коммунисты тебя хорошо отблагодарили за то, что ты путался с ними. Мы своих не кусаем. И это хорошо, что ты можешь жить легально, поезжай в Ригу, постарайся встретиться со своим отцом, у меня с ним связь. Будем держаться заодно!

Талис даже собирался было дружески подать руку. Я оставался холоден. Что у него на уме? Явно дурацкое простодушие. Злой на весь ход разговора, сам на себя, я воскликнул:

— Странно, что ты мне доверяешь!

— Ты же сын своего отца.

Видит бог, его лицо выражало глупейшую возвышенность (или, может быть, возвышеннейшую глупость). Вот тебе и миф двадцатого века! Где он его нахватался? Ведь он же учился в той же школе, что и я, пел утреннюю молитву «Как отчие божьи храмы», рассказывал на уроках истории о вторжении немецких крестоносцев в Латвию (битва у Сауле в 1236 году, битва под Дурбе в 1260 году), а в государственный праздник слышал, как подвыпивший отец с бывшими соратниками поет: «Грудью Бермонта банду встретить и за Латвию кровь пролить». Может быть, Талис дал себя оболванить оберштурмфюреру Осису под влиянием его личности, под влиянием безответственной власти? И вот он загнан в западню. Советские органы безопасности знают о всех его делах.

Я рассвирепел.

— Тогда тебе должно быть ясно, что Улдис Осис всегда идет своей дорогой.

— Это значит…

— Это значит, что изволь-ка убираться с дорожки!

Талис зло засмеялся:

— И все-то ты ерунду порешь!

— Пусть будет так. Иметь дело с тобой мне и в голову не придет.

— Почему?

— Потому, что нет никакого опыта, да и умения.

Он ощерился:

— Собираешься донести?

— Освободи дорогу.

Талис рванул автомат, но слегка отступил с тропинки. Я сказал:

— Привет! — спокойно сел на велосипед и поехал. Б голове мелькнуло: если он сейчас даст по мне очередь, я даже не успею сказать, что в спину стреляют только подлецы…