Висвалд Лам - …И все равно - вперед…

Модрис остановился и, застонав, навалился на костыль.

— Тяжело, малый, но ты держись, — дружески подбодрил его Гринис.

Модрис выдохнул:

— Ноги больше не слушаются.

«Ну, такая же штука, как с Цабулисом», — промелькнуло у Гриниса. Похоже, что подобная мысль возникла и у Модриса:

— А я еще злился на Яниса, что он не может идти. Помочь не хотел, все на тебя спихнул… вот теперь отместка. Никогда больше не буду так, никогда…

«Не хватало еще, чтобы он запричитал о наказанье господнем», — ужаснулся про себя Гринис.

— Это хорошо, что признаешь свою неправоту. Порядочнее себя в жизни вести будешь. А теперь дальше надо идти.

Модрис мызгнул рукавом по лицу и, вцепившись в Гриниса, потащился снова.

Ясно видно, что у парня кончаются силы, уже сомнительно, удастся ли дойти до цели? А там как?

В воспоминании всплыла последняя минута вместе с Цабулисом. Действительно Яниса ударила пуля, как это тогда выглядело, или он от бессилия свалился? Бросил товарища… Но ведь минутная задержка, и он бы неминуемо погиб. По правде говоря, это сущее чудо, что он прорвался сквозь огонь. Угрызений совести Гринис не испытывал, так только — щемило. И тогда и сейчас он делал все возможное.

А вот с Модрисом та же беда, что и с Цабулисом, — воля слабовата. Вот он вновь остановился и жалобно протянул:

— Хоть минуточку отдохнем.

Гринис сказал, что они прошли слишком мало, чтобы отдыхать. Он боялся, что, присев, Модрис уже не захочет подняться.

Но нет, хоть и постанывая, Модрис вскоре поднялся на ноги. А там не прошли и полкилометра, как снова ему надо было посидеть. С этой минуты Гринису все время приходилось поднимать Модриса, а переходы сократились до сотни метров. Гринис не возражал — видно, что парень стиснул зубы, да и ему самому все труднее.

Наконец настал момент, когда Модрис на слова: «Ну, пошли дальше» — хоть и приподнялся, но тут же рухнул. Весь стал такой, как без костей, — дряблый, пустой.

— Модрис, держись!

— Не бросай меня! — жалобно проскулил Модрис. — Не бросай!

— Не брошу! Но и ты сам должен себе помочь, иначе застрянем здесь. Сюда никто помогать не придет. Еды нет, тебе нужен врач. И я ведь отощал, уже нет той силы, что раньше.

— Я есть не хочу, — наивно как-то ответил Модрис. О Гринисе он не очень-то заботился. — Худо мне… — он осекся, начал вдруг икать, потом его вырвало.

Плохо дело, ох как плохо! А идти дальше надо, больше ничего не придумаешь. Гринис вновь вздернул Модриса на ноги, и они поковыляли дальше.

Кустистый луг кончился, дальше тянулось широкое, совершенно ровное поле. Куда они вышли? Если Гринис рассчитал правильно, то впереди должна быть железная дорога. Если держаться ее, то до знакомого литовца идти еще целую ночь. Невозможно… и все же надо. Но как бы разведать округу?

Словно отвечая мыслям Гриниса, свистнул паровоз, и по горизонту пробежал состав. Стало быть, верно. Держаться взятого направления, пересечь эту равнину, дальше пойдет болото с их предпоследней стоянкой, где занемог Цабулис. Хорошенько отдохнуть и к утру уйти в заросли. Вокруг висела угрюмая тьма, и, если не считать промчавшегося поезда, ночь была такой пустынной, словно они вдвоем очутились в этом мире.

Сидеть на одном месте было холодно. Дыхание осени леденило траву и пробиралось сквозь изодранную одежду. Гринис решил проверить, не кровоточит ли Модрисова рана, — разглядеть что-то в темноте было невозможно, разве что проверить на ощупь. Модрис отстранил его руку.

— Жуть как болит.

Одно понял, что ляжка горит.

Спустя некоторое время Гринис почувствовал, как его трясет, и решил, что отдыхать хватит.

— Теперь поднатужимся, чтобы скорей открытое место перейти. Хоть и ночь, а в лесу надежней.

Модрис согласился и своими силами поднялся на ноги.

Пошло еще не распаханное жнивье, и идти было бы не тяжело, если бы Модрис не поддавался усталости. Ладно, что еще так держался. Охая почти от каждого шага, ковыляет и ковыляет. Когда соберется с силами, то видно, как мало опирается на Гриниса, но вот опять обмякнет и набухнет тяжестью, а там опять откуда-то силы берутся…

Но тут под ноги подвернулся камень или простой ком земли. Модрис свалился на колени, потом упал плашмя.

— Ну и отдохнем, — Гринис устроился рядом с ним. — Лес уже недалеко.

Парень заплакал:

— Боже ты мой, стало быть, помирать… Пойдем лучше к немцам. Они накажут, заставят работать, но хоть вылечат. Только бы в живых остаться!

— Не будь дураком! — угрюмо буркнул Гринис. — Они нас тут же прихлопнут. Мы же стреляли!

— И зачем вы с Альфонсом стреляли? Я вот винтовку бросил.

Модрис заплакал еще отчаяннее. Гринис молчал. Странно звучало отчаянное рыданье в темной, холодной ночи. А трусоват оказался этот молодой, лихой парень. Никто им здесь не мог помочь и не поможет.

— Идти надо!

— Не пойду я больше… никуда.

Гринис вспыхнул:

— Ты, юбочник, слизень сопливый! У любой девки больше сил, чем у тебя. Единственное спасение — собраться с силами и идти. Понял?

— Куда идти?! — прохлюпал Модрис. — Смерти навстречу?

— А хоть бы и так… хоть бы и навстречу смерти! Но не корчиться на месте, не хныкать!

Модрис замолк и вытер лицо.

Гринис отчеканил:

— Всю жизнь ты был кисель-размазня. Так хоть раз стань мужчиной, хоть за пять минут до смерти. Борись, поднимайся на ноги!

Модрис не поднялся. Гринис вздернул его, тогда он как-то удержался. Они пошли, и Гринис все подбадривал, что скоро будет лес, что там можно будет по-настоящему отдохнуть. Лес действительно как будто был недалек, но если так ковылять, то вряд ли доберутся до него к рассвету. Модрис уже не владел своим телом. И для Гриниса этот груз становился уже слишком тяжелым. Ноги подгибались от натуги, сердце ныло, а дыхание было такое рваное, что воздуха почти нет. И все же он держался и Модриса тянул за собой. Тут еще Модрис вздумал причитать и каяться в грехах.

— Ох ты, господи, и на кой ляд мне это надо было! Расма так хорошо ко мне относилась, а я… всяко измывался над ней, ребятам рассказывал, что…

И опять:

— И на кой мне понадобилось в Германию ехать? Мама плакала, молила, не пускала… а я самоволкой. Никогда, никогда больше так не буду!..

«Да не ной ты, тошно слушать!» — вопил какой-то голос у Гриниса внутри. Но сам он молчал, даже говорить-то не смог бы — так перехватило горло. Неотступно он продолжал бороться с утомлением и расстоянием.

Силы иссякли, и оба повалились на землю. Гринис все хватал и хватал воздух — будто пилу заело, не продернешь. Модрис обливался слезами и ревел в полный голос, точно мокрый младенец. Он не хотел умирать, он жаждал жить, вернуться домой, вымолить у матери и Расмы прощение, быть любимым и любящим сыном. Только вставать он больше не хотел, может быть, и впрямь уже не мог. И Гринис, собрав последние силы, поволок за собой этот мокрый причитающий куль. «Тяжелый, как кабан, вот бросить — пусть валяется!» И все же тянул. Зачем? Гринис не чувствовал чрезмерной дрожи перед косой костлявой старухи, не ждал благодарности и похвалы. Он только делал то, что считал своим долгом, оставался верен себе, таким, каким был везде и всюду. Отовсюду грозила гибель, он был не на сцене, где тысячи восторженных глаз видят подвиги героя, его отчаянную борьбу и смертный путь видели только звезды, равнодушно мигавшие в бесконечных далях. А он уже не хотел больше ничего — только держаться, пока он может дышать…