Владимир Бондарец - Военнопленные

— Много вы понимаете…

— Больше тебя!

И пошло. Спор покатился, загрохотал, как пустая бочка по булыжной мостовой.

— И охота тебе связываться, — ворчал Адамов. — Когда-нибудь морду набьют.

Олег свистнул.

— В спорах познается истина. Пока молчит соловей — кричит осел. Все-таки веселее.

— Это кто же соловей? Ты?!

— А хоть бы и я. Молчун дубовый! Опухнешь от сна. Вот прорва! — искренне удивлялся Олег. — Впрочем, где кончается порядок, там начинается авиация. Давят жучка по целым суткам. Иммунитет!

Григорий беззлобно отругивался.

После поверки нас не распустили, а увели на плац. Такие построения почти всегда предшествовали отправкам крупных партий.

На этот раз придавалось большое значение равнению по рядам и в затылок, и поэтому пленные заключили, что готовилось что-то торжественное.

Перед клубом стоял рослый комендант и рядом с ним хилый старичок в тонком сером мундире с витыми серебряными погонами на сутулых плечах. Лицо желтое, в мешочках, левую бровь подпер монокль.

— Смирна-а-а! — К старику с докладом подскочил щеголеватый старшина.

— Вольно, голубчик.

— Вольна-а-а!

Старик перебросился фразой с комендантом. Тот важно качнул головой.

— Братцы! — Старик, шагнув вперед, протянул к строю руки. — Я приехал к вам из Берлина по поручению командования Русской освободительной армии. Я рад, что вижу стольких русских офицеров вместе. Я не сомневаюсь, что все вы достойные сыны многострадальной России.

По площади прошел сдержанный гул.

— В моем лице к вам обращаются люди, взявшие на себя священную миссию борьбы с большевизмом. Мы ждали этого радостного времени более двадцати лет. Теперь наш час настал. Вот! — Старик поднял над головой большую листовку с портретом. — Вот истинный боец за счастье своего народа — генерал Власов. Я зову вас под знамена. Советам приходит конец. Ваш долг ускорить его, затем вернуться к семьям и строить новую Россию. Страну…

— Россию на немецкий лад! — звонко крикнул кто-то из строя.

— Страну предприимчивых, умных людей, — поправил старик.

— Под немецким каблуком! — не унимался голос.

Бросив украдкою взгляд на коменданта, старик ответил:

— Немцы получат свое и уйдут. Мы будем свободны!

В задних рядах поднялся шум.

— Громче!

— Не слышно!

Шум перекинулся из задних рядов в передние, Кричали уже все. В голосах слышалось озорство.

— Старый пер…!

— Долой! Доло-о-ой!

Между рядами зашныряли полицаи, солдаты охраны и оба коменданта. Понемногу шум стих.

— Напрасно вы шумите. Вам не за что держаться. Нынешняя Россия считает вас изменниками. Об этом заявил сам Сталин. Но если для него вы изменники, то для нас вы желанные люди. Мы ждем вас! Мы обращаемся к вашей совести, вашему долгу перед Ро… кха… кха…

Приступ кашля заставил его схватиться за грудь.

— Доло-о-ой!

— Он рассыплется!

— Воды-ы!

Перемежаясь с разбойным свистом, крики неслись над площадью. Часовые на вышках повели по лагерю стволами пулеметов. Но применить оружие не позволял момент, а как можно заставить замолчать несколько тысяч глоток?

Комендант махнул рукой, велел разойтись.

— Эх и вояка, разрази его гром! — Олег сиял как именинник. — Старая песочница, а туда же, в избавители лезет!

— Лиха беда — начало. Теперь будут капать на мозги, — рассудительно вставил Адамов. — Христолюбивые агитаторы!

Перед отъездом из Проскурова Фоменко просил меня отыскать во Владимир-Волынском лагере Власенко, передать ему привет от Саши и пожелание спокойной жизни.

Я удивленно переспросил:

— Спокойной?!

— Да, именно спокойной.

Тогда мне стало понятно, что дело вовсе не в привете, а в чем-то значительно более важном, смысл которого для меня пока оставался тайным.

Розыски ничего не дали. Найти человека в многотысячном лагере вовсе не легко, тем более что его надо было искать, сообразуясь с некоторыми правилами осторожности.

Дни проходили. Подошел конец августа. Немцы без умолку трезвонили о своих победах, о скором конце войны. И, надо признаться, тогда им было о чем трезвонить. Вести с фронта шли очень тревожные. По всему было видно, что именно в те дни решалось: кто кого. Из репродуктора на площади беспрерывно доносились то бодрые лающие голоса, то бравурные марши. Солдатня распоясалась, уже без всяких стеснений заявляла, что все русские пойдут в рабство на десять лет, а если понадобится, то и на больше.

Настроение в лагере совсем упало. Подняли голову разные подонки, которым было все равно, лишь бы спасти свою шкуру. Постепенно я распутал ниточку, тянувшуюся к Власенко.

В лагере его не было. Попал он в плен в первые дни войны и чуть ли не в том же самом Владимир-Волынске. Работал он при комендатуре писарем. Исполнительный, аккуратный и какой-то немного странный, словно бы чуточку не в себе. Что-то в комендатуре произошло; по личному распоряжению коменданта Власенко высекли на «кобыле». И перевели в рабочую команду в городское овощехранилище. В команде работало тридцать человек. В конце июня 1942 года несколько дней подряд лил дождь. Часовым не хотелось мокнуть под дождем. Они загоняли пленных в сарай и отсиживались в нем по целым дням. В один из таких дождливых дней пленные обезоружили, связали конвоиров и разбежались. Заводилой был Власенко.

Некоторых поймали сразу, некоторых — спустя несколько дней. Всех расстреляли. Только о Власенко ничего не было слышно. Думали, что ему удалось дойти до линии фронта. Некоторые поговаривали, что Власенко прихватил с собой списки пленных. Списки не простые: против каждой фамилии условный значок — характеристика. Но это были только разговоры. В лагере болтали много всякого вздора, и трудно было подчас отличить правду от вымысла.

— Пойдем в клуб. Новичков привезли. Из Проскурова, — тормошил меня запыхавшийся Олег. — Может, Андрея Николаевича встретим.

В клубном зале было полным-полно. К новичкам набились обитатели лагеря, искали земляков, знакомых и просто «зевали» в надежде услышать что-то новое. Доктора среди прибывших не было. Скалясь белозубой улыбкой, подошел обрадованный лейтенант Франгулян, не попавший с нами в прошлую отправку.

— Здорово, ребята!

— Здравствуй, Гурген! Что нового?

— Новости: хочешь — стой, хочешь — падай.

Франгулян рассказал проскуровскую сенсацию.

— Панимаишь, — волнуясь говорил он, — если бы я не спал, теперь уже был бы на фронте. Дурной голова! Ишак! Не надо было спать. А я спал. Утром, правда не самим утром, на рассвэте прибежал в пересылку конвой. Собака злой, а солдаты савсэм бешеный. Строили, считали, опять строили, опять считали. Много раз считали. Затэм запихали нас в казарму, двэр — на замок и часовой с собакой поставили.