Василий Костерин - Не опали меня, Купина. 1812

Фамилия нашего иконописца была Журов. Я её легко запомнил потому, что она как бы происходит от слова jour [63], хотя это маловероятно. В переднем углу я сразу заметил маленькую икону Неопалимой Купины. Когда иконописец узнал, что я француз и образ предназначен для меня, он прошёл в красный угол и остановился там в раздумье. Позже Георгий Леонтьевич поведал мне, что он не хотел писать икону для иностранца, к тому же католика и француза, а Журов сражался с нами на той войне в ополчении. Все же monsieur Georges уговорил мастера и сделал это довольно просто:

— Ты напишешь икону для меня, а уж как я распоряжусь ей, — тебя не касается. Завтра принесём образ, с него и сделаешь список.

В голосе Георгия Леонтьевича иногда появлялись повелительные нотки: чин подполковника и навыки командира у него оставались весьма заметными.

Журов согласился, тем более что деньги, по словам Георгия Леонтьевича, мы предложили неплохие. На следующий день я перевёз икону в дом моего гида, мы осторожно сняли оклад, а икону передали Журову. Риза же осталась в комнатах моего нового русского друга, поскольку я опасался хранить её в гостинице целых четыре недели. Журов твёрдо сказал, что меньше чем за месяц он икону не напишет даже с подмастерьем. Когда выяснилось, что копию иконы надо ждать около месяца, я согласился переехать в особняк Георгия Леонтьевича. Там мне выделили две комнаты с отдельным входом со стороны сада, но, конечно, я мог пройти к себе и через парадный вход.

В моей комнате меня поразила больше всего икона Нечаянной Радости — Joie Inattendue . От неё повеяло таким же теплом, как от Неопалимой Купины, а маленькая фигура разбойника, припавшего к большой иконе в покаянии и молитве, приковывала к себе внимание. Однажды вечером Георгий Леонтьевич принёс книгу Димитрия Ростовского и прочитал мне об этой иконе интереснейшую историю.

Когда один нечестивый человек шёл на разбойное дело, он не забывал помолиться перед иконой! Можете себе представить? Человек идет грабить и, может быть, убивать, а перед этим молится, испрашивая помощи у Бога… Вот это вера! Однажды, когда он, как обычно, встал на молитву, то увидел, что из ран Младенца-Спасителя истекла кровь. Он в страхе воскликнул: «Матерь Божия, кто это сделал?» И услышал ответ: «Ты и такие, как ты. Когда вы грешите, то вновь распинаете Моего Сына, и святые раны Его открываются и кровоточат». Разбойник в страхе упал на землю и всю оставшуюся жизнь прожил в благочестии, молитве и покаянии. Кстати, таких красивых рассказов об иконах у русских очень много. О каждой иконе они могут поведать десятки историй, связанных с чудесами и исцелениями.

Не могу так же решительно, как Жан-Люк, сказать, что не верю в сны, скорее не знаю, как к ним относиться. В первую же ночь после переезда к Георгию Леонтьевичу я увидел сон. Мне виделось, что я стою на коленях перед иконой Неопалимой Купины в красном углу мастерской Журова и молюсь, не помню о чём. И вот образ отделяется от иконы и сходит ко мне на руки. При этом икона остается на своем месте в красном углу, то есть она как бы удваивается. Я прикладываюсь к ней лбом и чувствую тепло холодного серебра, как тогда, тридцать лет назад в Синайском монастыре Неопалимой Купины. Потом изображение уходит у меня из рук и словно растворяется в иконе в красном углу, однако в ладонях я чувствую всё ту же «мою» икону и даже вижу её. Внезапно в комнату входит благообразный Журов, два раза кивает мне утвердительно и повторяет несколько раз тихим голосом: «… Toi et tous ceux qui ne cessent de crucifier Mon Fils par leurs péchés …» Тут я замечаю, что в руках у меня уже икона Нечаянной Радости, и просыпаюсь.

Когда я поведал о своём сне Георгию Леонтьевичу, он задумался. Если бы это был какой-нибудь другой странный сон, я бы даже не стал рассказывать о нём никому, но в этом явилась икона, которая спасла меня. С ней связана вся моя жизнь. И не только моя, но и Мари-Анн, моих детей и даже Жана-Люка. Ради неё я приехал в далёкую Россию.

Больше всего в этом сне меня поразило то, что Журов сказал некую фразу на чистейшем французском языке. Мне даже захотелось точно узнать, говорит ли иконописец по-французски. Но представьте себе ситуацию: я спрашиваю Журова ради того, чтобы проверить свой сон! А если он спросит, зачем мне нужно это знать? Да это и не фраза вовсе, а лишь обрывок её, часть какого-то связного текста.

Под благовидным предлогом — не нужны ли деньги или какие-либо материалы для написания иконы — по моей просьбе мы с Георгием Леонтьевичем заглянули в мастерскую Журова. «Моя» икона стояла у окна, а помощник или ученик мастера с озорными васильковыми глазами (его, кстати, звали Василёк) наносил охристые красочные слои на белый грунт, они называют его левкасом. Мы поговорили немного, и мой провожатый мимоходом поинтересовался, не говорит ли Журов по-французски. Оказалось, нет, не говорит. Правда, помнит несколько слов из тех, что знает каждый русский, участвовавший в войне с французами.

На крыльце Георгий Леонтьевич проронил: — Во сне всё бывает, на то он и сон. Может, тут дело вовсе не во французском, а в чём-нибудь другом. Хотя я что-то читал об одном случае у вас во Франции, когда одна простая необразованная служанка во время болезни вдруг начала говорить на чистейшей латыни и даже своего хозяина называла curatus вместо кюре.

На следующий день я пошёл к Журову один. Сон так меня взволновал, что я никак не мог успокоиться. Я заговорил с ним по-французски, но было совершенно очевидно, что он ничего не понимает. Мастер недоумённо пожимал плечами и улыбался, вглядываясь в мой рот, словно пытаясь понять что-то по движению губ. И тогда, заговорив на ломаном русском, я неожиданно для себя заказал у него ещё одну точно такую же икону. Он, удивившись, пообещал выполнить заказ, призвав на помощь брата.

Месяц прошёл быстро, потому что monsieur Georges не давал мне скучать. Я посетил не только знакомые места, но и те, где никогда не был. Много раз я заходил в храм Неопалимой Купины, из которого взял икону. Георгий Леонтьевич представил меня священнику — отцу Феодору. Он совсем не такой, как наши кюре или пасторы, но понравился мне с первого взгляда, как и Журов. У него было светлое белое лицо с весёлыми медово-карими глазами. Больше всего поражали в нем простота и естественность. С ним единственным забывалось, что я француз и иностранец. С ним я чувствовал себя дома, настолько он мог расположить к себе. В моей памяти, в душе он остался типичным русским человеком — радушным, гостеприимным, откровенным, искренним. Мы с Георгием Леонтьевичем рассказали отцу Феодору историю иконы, которую мой провожатый уже знал не хуже меня, поведали также, что заказали список с неё.