Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания

— Помирал с голоду. — Почти так и было.

— За что арестовали на табачной фабрике в Хейнбурге?

— Арестовали по ошибке. Потом признали, что никакой вины за мной не было. — Это заслуга Борисова, сумевшего все перевернуть с ног на голову.

— Ты проводил агитацию в Целлерндорфе среди крестьян, читал им газеты о Сталинграде?

— Люди просили пояснить, где географически находится тот или иной населенный пункт, упоминавшийся в военной сводке. Какая может быть агитация, когда германская армия уже на Волге? О чем тут агитировать? — это нравилось, восклицали: «Ja, Ja!» [44] «Да, да!» ( нем .)

— Зачем к тебе приходили военнопленные издалека, из других рабочих команд?

— Только один раз приходил земляк. Он случайно узнал, где я работаю, а право посетить меня ему дали за его хорошую работу.

— Почему ты отказался от предложения помочь армии фельдмаршала Роммеля? Тебя не воевать просили, а хотели зачислить во вспомогательный хозяйственный взвод. В чем дело?

— Россия и Германия находятся в состоянии войны. Военнопленные не имеют права служить в армии другой стороны. Вы ведь тоже не стали бы?

— Но много ваших согласились служить у нас?

— Каждый отвечает за себя.

И все в таком духе, но не могу забыть три дурацких вопроса:

— Ты учился в ленинской школе?

— У настолько они и были — других не было.

— Ты был комсомольцем?

— У вас гитлерюгенд, а у нас — комсомол.

— Скажи: мы победим?

Это вопрос «на засыпку». Как удовлетворить их? Ответ нашелся сразу и далеко не самый умный:

— Победите. Для этого надо дойти до Тихого океана и вырезать всех до одного…

Два дурака ответом остались довольны:

— Дойдем, вырежем! — а я думаю себе: «Ну-ну, не кажи „гоп“, пока не перескочишь…»

Но в таком мирном плане беседа, к сожалению, бывала недолгой. Почти каждый ответ сопровождался ударом ребра линейки по голове — для порядка, чтобы не забывал, где нахожусь. Линейка длиной 50 сантиметров, толщиной 8 миллиметров, била очень больно. При этом били по тем местам головы, которые закрывала шевелюра. После сыпного тифа у меня вновь отросли густые волосы, и они немного смягчали удары. А били аккуратно — только по голове, но не по лицу: меня еще надо было везти в тюрьму через весь город. Могут сказать: в гестапо — звери. Не хотели сотрудники подмочить репутацию этого страшного монстра.

Но полдня сидеть за столом и выслушивать мои ответы, даже сдобренные линейкой, тоже быстро надоедало. Тогда начиналось второе действие спектакля. Гестаповцы вставали из-за стола, профессиональным ударом вышибали меня со стула на пол и начинали играть в футбол, где роль мяча отводилась мне. На сапогах у них вечные металлические подковки.

Били со вкусом, не торопясь, прицельно, соблюдая дьявольскую джентльменскую очередь. Люди молодые, хорошо, если за тридцать, энергии хоть отбавляй, разрядиться надо, а на фронт не хочется. И они старались!

Кости у меня в молодости были крепкие, некоторое время перед армией занимался борьбой вольного стиля, а также боксом. И все же они могли с успехом превратить меня в инвалида, но не сумели. Мои руки были схвачены цепочкой спереди, а не сзади, чтобы все время видеть их в процессе допроса. В этом — мое спасение. Когда меня избивали ногами, я старательно прикрывался руками, тем самым снижая эффективность каждого удара. Свяжи они мне руки за спиной — не знаю, чем это могло кончиться. Так продолжалось около месяца, и создавалось впечатление, что я — единственный враг рейха, а иначе им нечем и некем заняться.

К вечеру привозили в тюрьму. Когда входил в камеру после первого допроса, на глазах выступили слезы: на еле теплой батарее отопления аккуратно стояли мисочки с моим обедом, чтобы не остыли. Это было чисто символично — они конечно же давно остыли, — но сам факт такой заботы и сострадания со стороны надзирателя помогал исцелению как физических, так и душевных ран.

Ран, собственно, не было. По возвращении в камеру я проводил осмотр мест, по которым били, оценивая количество и размер синяков, кровоподтеков, ссадин. В самом плачевном состоянии оказывалась голова: она была вся лиловая и вспухшая донельзя. Руками до нее не дотронуться, и я перед зеркалом осторожно раздвигал волосы, чтобы увидеть, во что превратилась за день моя голова. До сих пор не могу понять, как я это выдержал и не стал в конце концов идиотом. У меня впоследствии только с сосудами головного мозга было неладно да головные боли досаждали. А тогда самой тяжелой оказывалась ночь: класть голову на подушку я был не в состоянии. Приходилось свешивать ее с кровати в проход, и так она висела до утра. Через день все начиналось сызнова.

Иногда для разнообразия меня ставили к стенке под дула двух револьверов — гестаповцы всегда были при оружии, — говоря:

— Признавайся, даем две минуты.

— Я все сказал. Больше нечего…

При этом я отлично сознавал, что для того, чтобы меня прикончить, вовсе не требовалось пачкать моей славянской кровью их арийский паркет. Для подобных акций много других, более подходящих мест. Это был театр, но я уже стал им пресыщаться, теряя с каждым днем тот запас жизненных сил, который восстановил в Целлерндорфе. Чувствовал, что скоро не выдержу этих регулярных избиений, если они не прекратятся. До головы давно было не дотронуться, каждый удар становился невыносимым, а на тело страшно смотреть — следы от подковок гитлеровцев говорили сами за себя. Но они уточнили и этот вопрос — что меня ждет впереди:

— Если не признаешься, переведем в спецподвал. Там заговоришь!

В этот день я понял, что неумолимо приближается конец. На подвал ни физических, ни тем более моральных сил у меня не оставалось.

Сразу вспомнилась всяческая чертовщина из литературы — пытки на дыбе и прочие прелести во времена Грозного, Бирона, Петра. Значит, надо с этим кончать — отгулял…

А все-таки я под счастливой звездой родился! Через день-другой надзиратель, не скрывая радости, сунул в дверь очередную свежую газету, и я не поверил своим глазам: все листы газеты по периметру были окаймлены черной траурной полосой-рамкой чуть ли не в сантиметр шириной. Германия объявляла три дня траура по армии фельдмаршала Паулюса, разбитой в Сталинграде. Это — 2,3 и 4 февраля 1943 года. Прочитал, и у меня перехватило дыхание: я почему-то вообразил, что к следующей зиме наши дойдут до Чехии, а следовательно, никакой слабости, терпеть все и выдержать то, что еще предстоит. Мне стало стыдно от мысли, что только вчера решил искать способ свести счеты с жизнью.

К моему великому удивлению, в допросах наступил перерыв, и на последнем из них — уже после 6 февраля — мне предъявили обвинительное заключение, которое следовало подписать. Внизу стояло: «Возвращение нежелательно». Не глядя на текст и ни на секунду не задумываясь, я подписал все, что требовалось. Неужели кончили бить?