Илья Маркин - Люди грозных лет

День и ночь литературу штудирует, схемы чертит, рассчитывает, изучает… Вся армия, Петро, учится. Я тебе честно признаюсь. Когда меня 23 ноября прошлого года вытащили прямо из окопа и послали учиться в академию, я был ошеломлен. Немцы под Москвой, бои страшнейшие, а тут десятки, да что десятки, сотни офицеров снимают с фронта и учиться посылают. Что греха таить, бывало, нехорошие мысли шевелились. Сидит, думаю, какая-нибудь сволочь где-то в управлении кадров и под шумок фронт оголяет, путь немцу расчищает. Не только мысли, и разговоры даже были. Теперь-то все прояснилось, все понятно. Это было мудрое и дальновидное решение! Весь мир затаил дыхание, немцы кричат, что Москву в бинокли видят, а у нас с фронта сотни офицеров учиться едут! Вот она, сила наша и уверенность в победе. Прошло всего восемь месяцев, и эти сотни офицеров, что были взяты из боя, снова вернулись в бой, но уже не прежними, а другими, обновленными, вооруженные знаниями теории. Я очень остро это по себе чувствую. Под Смоленском однажды дали моему батальону дивизион артиллерийский и танковую роту, а я не знаю, что с ними делать. Как слепой котенок командовал.

Поветкин всей грудью вздохнул и смолк.

— Завидую я тебе, Сергей! — глядя сияющими глазами на Поветкина, сказал Лужко. — Не обижайся, я по-честному завидую. Мне так учиться хочется. Я уже год воюю, много видел, но постоянно чувствую: не хватает мне знаний, не хватает! Чутьем, опытом, собственной шкурой приходится до всего доходить.

— Вот поэтому и стыдно мне за те противные мысли, что вихрились в голове, когда ехал в академию. Да, — подумав, продолжал Поветкин, — а ты знаешь, Петро, какая новая техника у нас появилась. Мы были в артиллерийской академии и на полигоне испытательном. Это просто потрясающе! Вот новая противотанковая пушка. Легкая, подвижная, ствол длинный, снаряд мощный — любой немецкий танк насквозь пробивает! Эрсы новые, зенитки, минометы… Целую неделю мы только с новой техникой знакомились. То же и с танками. А новые истребители. Это ж чудо техники: скорость метеора и увертливость жонглера! И все это новое уже пошло в войска.

И еще одно очень интересное. В Москву, в управление кадров, мы приехали всем курсом. Сразу же, без задержки, за два дня нас всех кого куда. А, как ты думаешь, куда? На фронт нас только шестеро попало. Все остальные в тыл, на формирование новых соединений и частей поехали. Вот они, где силы-то накапливаются, там, в тылу: в Поволжье и в Сибири, в Казахстане и под Ярославлем, в Горьком и в Рязани. Пройдет немного времени, и эти новые войска, с новым командным составом, с новой техникой подойдут к фронту и начнут великое наступление. Я не знаю где — под Москвой, под Ленинградом, под Сталинградом или еще где, — но всей душой чувствую, что скоро это начнется.

С каждым словом Поветкина Лужко дышал все чаще и отрывистее; бледное, утомленное лицо его наливалось жаром: почти совсем закрытые глаза раскрывались все шире и шире, и он, не выдержав внутреннего напряжения, стиснул руки Поветкина и с глубоким вздохом воскликнул:

— Эх, черт возьми! Сергей, ты понимаешь, ты обновил меня! Кому еще я бы не поверил, а тебе верю, верю, Сережка! Давай еще по глоточку, и я в батальон… Всех, всех обойду и всем скажу, такое скажу…

Никто не знал, что творилось в душе Кости Дробышева, когда после бессонной ночи в землянке командира пулеметной роты вышел он на улицу и, ослепленный сиянием только что поднявшегося солнца, впервые в жизни увидел самую настоящую «передовую», самый настоящий фронт, о котором сложились у Дробышева свои представления. Да! Это была не просто высота, наискось рассеченная обрывистым углублением железнодорожной выемки, это был район обороты второго батальона, где Дробышев будет теперь командовать пулеметным взводом. И посеребренная первыми заморозками искристая земля вокруг была не обычной землей, где выращивали хлеб, а полем боя, где за двумя рядами проволочных заграждений укрывались наши бойцы, а по другую сторону — немцы, противник, тот самый противник, о котором бесконечно говорили целых полтора года и которого Дробышев видел только во сне. Теперь этот противник был рядом, всего в двух-трех сотнях метров, и Дробышев жадно всматривался в темнеющие траншеи и окопы, надеясь увидеть там то, что приводило его в дрожь и трепет. Но, так же как и в нашем расположении, на стороне противника было тихо и безлюдно.

Это безлюдье, нерушимая тишина, радостное сияние солнца и убеленная изморозью земля навеяли на Дробышева мечтательное настроение. Он стоял во весь рост в окопе и, совершенно забыв, что находится на фронте, вспоминал последние дни в военном училище, когда они, выпускники, сдав все экзамены, беззаботно бродили по городу, грезя о назначениях, о встречах, о переписке. От воспоминаний об училище мысли Дробышева переметнулись на родной дом. В такой же вот, что желтеет вдали, путевой будке оставались отец, мать, сестренки, братишки. Ему хотелось заехать к ним, показаться в новой лейтенантской форме, но предписание обязывало без промедления ехать в свою часть, и он так и не сумел побывать дома.

Размечтавшийся Дробышев не заметил, как из землянки вышел командир роты старший лейтенант Бондарь и, остановясь в окопе, с любопытством смотрел на него. Еще вчера при встрече Бондарь определил, что новый командир взвода, несомненно, мечтатель и что фронтовая жизнь представляется ему совсем не такой, какой она есть в действительности. Это беспокоило Бондаря, и он в первом же разговоре постарался раскрыть перед молодым лейтенантом всю сложность боевой действительности. По тому, как по-детски, задорно искрились наивные глаза лейтенанта, как вспыхивало румянцем его веснушчатое с нежным пушком на верхней губе лицо, Бондарь понимал, что не слова, а только сама жизнь изменит строй мыслей лейтенанта.

— Ну что ж, товарищ Дробышев, — сказал Бондарь, — пойдемте я вас взводу представлю.

Дробышев вздрогнул, услышав голос командира роты, но тут же оправился и весело проговорил:

— А тишина-то, товарищ старший лейтенант, удивительная!

— Ненадолго! — ответил Бондарь, спускаясь в ход сообщения.

Дробышев шел за ним, с тем же любопытством осматриваясь по сторонам, и думал о предстоящей встрече со взводом. Этот момент в училище считали самым важным в жизни молодого командира. Сейчас командир роты выстроит взвод, и Дробышев один останется под взглядами своих подчиненных.

«Я скажу, — думал Дробышев, — «Товарищи пулеметчики…» Нет, не так. Я им скажу так: «Дорогие товарищи! Наша Родина в опасности…» Нет! И это не так. Лучше всего просто: «Товарищи! Меня назначили…»

— Осторожно, — прервал его мысли Бондарь, — это самый опасный участок. Тут всегда обстреливают.