Николай Коняев - Генерал из трясины. Судьба и история Андрея Власова. Анатомия предательства

Часы, минуты, дни, словно бы разбухая от болотной сырости, перепутались между собой, пока время совсем не исчезло.

В том последнем прорыве у Мясного Бора Власов, как вспоминают очевидцы, потерял очки [44 — Кстати сказать, на фотографии, сделанной в деревне Туховежи 12 июля 1942 года, Андрей Андреевич Власов сидит уже в своих очках. Где он интересно сумел раздобыть их, если все эти недели блуждал по болотам?], и видимый мир расплывался перед его глазами. Расплывались и казавшиеся ранее непоколебимыми отношения.

Ранее отношения Власова с женщинами были предельно простыми и откровенными.

Анализируя его переписку, можно обвинить Власова в двуличии, неверности и мужском эгоизме, но вместе с тем нельзя не отметить и мужественности генерала. Андрей Андреевич, как сейчас принято говорить, никогда не «грузил» подруг своими проблемами, никогда не жаловался. И если он и упоминает в письмах о трудностях, которые приходится переносить на фронте, то только для того, чтобы избавиться от докучливых претензий на визит.

«Эта война особенно жестока, — пишет он жене, Анне Михайловне Власовой. — Сволочи фашисты ведь решили совсем варварски стереть с лица земли наш могучий народ. Конечно, это их бредни. Конечно, мы уничтожим эту гадину. Но пойми, что сейчас война идет жестоко. По крайней мере, твое сердце не выдержит. Потерпи, моя дорогая. Скоро война все же кончится, и тогда заживем еще лучше».

«Дорогой, родной, милый Алюсик! — это уже из письма Агнессе Павловне Подмазенко. — Меня наш великий вождь послал на ответственное задание, и я его скоро, очень скоро выполню с честью. Тогда ты не будешь упрекать меня ни в чем, когда узнаешь, в какой обстановке мы находились. Скоро все же фашистам на этом участке конец. Теперь пойми, могу ли рисковать в этот ответственный период тобой и моим дорогим детищем. Нет и тысячу раз нет. Как ты ни ругайся, все же наконец ты меня поймешь».

Все тут прямо и — вспомните, что залог мужской бодрости на войне, в том, что жены не могут попрекать своих мужей за измены — по-генеральски откровенно.

И только в последних строках прощального письма к Агнессе Павловне Подмазенко нарушается эта твердость. Возникает некая суетливость. Власов начинает бормотать, дескать, «обстановка уже сейчас складывается так, что ты уже почти можешь приехать ко мне, а когда я получу от тебя письмо, будет уже очень хорошо». Впрочем, причина этой откровенной и на первый взгляд бессмысленной лжи понятна.

Эта ложь произрастает из трясины его отношений с Агнессой Подмазенко. Власову мучительно хочется узнать, кто — сын или дочь? — родился у него. Это, кажется, наиболее сильное его желание в майские дни 1942 года, и ради исполнения его он готов пойти на все, даже на то, чтобы нарушить правила невозвращения подруг на фронт.

Предельно простыми и ясными — баба при генерале — были поначалу и отношения между Власовым и Вороновой…

Но после окружения все переменилось.

«Хотя Власов по старой русской традиции обращался с ней, как с прислугой, она могла сильно влиять на него, — свидетельствовал Сергей Фрелих. — У нее был верный инстинкт на людей, и генерал совещался с ней при оценке людей и зачастую следовал ее советам».

Момент этот принципиально важный.

В Киевском котле, как мы знаем, Власов тоже имел спутницу. Но она (Агнесса Подмазенко) заслужила за это лишь шутливый титул спасительницы и медаль «За боевые заслуги», а в советницы так и не превратилась. В памяти генерала Л.М. Сандалова, который, по словам Власова, любил Агнессу «за культурный развитый оборот речи», остался лишь ее «всегда щебечущий язычок».

А ведь и характер у Агнессы Подмазенко был не менее сильный, чем у Вороновой, и ум тоже имелся. Но тут дело, конечно же, не в женщинах, а в положении самого Власова. Если бы в декабре 1941 года на месте Подмазенко оказалась Воронова, едва ли она тогда тоже смогла бы добиться большего.

Надлом произошел в потайном убежище, где вынужден был отсиживаться Власов или, если угодно, в блужданиях Власова и Вороновой по лесам и болотам Новгородчины. Это тогда простые и навсегда определенные отношения генерала с его бабой поплыли, уродливо искривились, и получалось, что уже не Воронова находится при Власове, а Власов при Вороновой — генерал при бабе.

Наверное, Воронова была неплохой женщиной, но для потайной жизни в секретном убежище, как и для скитаний по лесам и болотам, она явно не подходила. Как свидетельствовал Сергей Фрелих, Вороновой «было лет тридцать, и выглядела она симпатично, была кокетлива, готова к романтическим авантюрам и могла поглощать невероятные порции водки».

Напомним, что все происходило в лесных дебрях, на чахоточной, сочащейся водою земле второго дня Творения.

«Я там, в болотах, окончательно пришел к выводу, — писал Власов в „Открытом письме“, — что мой долг заключается в том, чтобы призвать Русский народ к борьбе за свержение власти большевиков, к борьбе за мир для Русского народа, за прекращение кровопролитной, не нужной Русскому народу войны за чужие интересы, к борьбе за создание новой России, в которой мог бы быть счастливым каждый Русский человек».

Екатерина Андреева пишет в своей книге, что Власов якобы вспоминал потом, будто «во время его скитаний по лесу он начал понимать, осознавать ошибки правительства. Он пересмотрел свою судьбу, но решил, что не будет кончать жизнь самоубийством».

Власов сравнивал себя с генералом Самсоновым, который в августе 1914 года, во время Первой мировой войны, также командовал 2-й армией. Убедившись, что он не оправдал доверия своей страны, Александр Васильевич Самсонов за стрелялся.

По словам Власова, как утверждает Екатерина Андреева, у генерала Самсонова было нечто, за что он считал достойным умереть. он же, Власов, не собирался кончать с собою во имя Сталина.

Вполне возможно, что Власов именно так и объяснял сподвижникам свой отказ от самоубийства. Такая мотивировка была для них проще и понятнее, а главное, не требовала от Власова особенной откровенности.

На самом же деле проблема эта для Андрея Андреевича Власова, конечно, не сводилась к вопросу: достоин или не достоин Сталин, чтобы отдать за него жизнь.

Генерал Власов был достаточно смелым человеком.

Судя по воспоминаниям Ильи Эренбурга о поездке Андрея Андреевича на передок, чтобы проститься с солдатами, или по показаниям участников прорыва у Мясного Бора, запомнивших, как, «не применяясь к местности», Власов стоял во время боя, особого страха быть убитым в нем не было, вернее, страх этот успешно контролировался всем армейским воспитанием.

Но между бесстрашием быть убитым и решимостью на самоубийство — огромная разница. Тем более для Власова, который, возможно, принял бы, если бы не помешала революция, священнический сан. Ни армейская школа, ни штабные университеты не сделали его атеистом [45 — Власов не позабыл основ духовных знаний, полученных им в училище. Рассказывают, что, задумавшись, он начинал напевать что-нибудь церковное. А протоирей Александр Киселев вспоминал, как Власов вызвался стать крестным отцом ребенка полковника Сахарова. — Я привык к тому, что крестные родители ничего не знают… — рассказывал отец Александр, — и принялся читать «Верую», как это делал обычно, чтобы Власов мог повторять слова следом за мною. Каково же было мое удивление, когда этот советский генерал от начала до конца самостоятельно пропел все «Верую».].