Илья Маркин - Впереди — Днепр!

— Приступайте к оборудованию. Места огневых позиций очень и очень удачны.

Эта маленькая, косвенно выраженная похвала праздничным звоном отозвалась в душе Черноярова.

— Есть приступать к оборудованию! — словно молоденький лейтенант, тихо отчеканил он и, понизив голос, добавил:

— Оборудуем так, что не только пули и осколки, но и прямые попадания снарядов не пробьют. Пулеметы в дзотах укроем, для людей блиндажи и землянки построим, замаскируем все, чтобы и рядом немец не рассмотрел.

Явная перемена в Черноярове так обрадовала Бондаря, что он впервые за все время после его прибытия в батальон прямо посмотрел на него, хотел было одобрить его решение, но опять вспомнив, кем совсем недавно был Чернояров, с прежним смущением проговорил:

— Все пулеметы приказано в дзоты поставить и прочные укрытия для людей построить. Только срок для этого очень малый: полная готовность всей обороны батальона — две недели.

— За неделю все будет готово! — не заметив перемены в Бондаре, воскликнул Чернояров. — Только разрешите завтра днем на заготовку леса мне самому выехать.

— Да, да, — поспешно согласился Бондарь. — Лес нам разрешено заготавливать в северо-восточной части рощи за Ворсклой. Там сосняк в основном и небольшой участок дуба. Дуб использовать только на балки и столбы, а сосны на перекрытия.

Утром, оставив за себя Дробышева, Чернояров, с десятком самых здоровых пулеметчиков на всех шести повозках роты выехал на заготовку леса. Погода для этой работы оказалась на редкость удачной. Низкие тучи плотной завесой прикрыли землю, но дождя не было, и колеса мягко постукивали по подсохшей дороге. На переправе через взбаламученную в весеннем разливе Ворсклу беззаботно раскуривали у своих орудий зенитчики, и усатый сапер, пропуская повозки, добродушно проговорил:

— Давай, давай, хлопцы, поторапливайся, а то развеет облака и опять фриц налетит. Тогда не разъездишься, успевай только от бомб увертываться.

В лесу было еще по-зимнему прозрачно. Голые деревья с едва набухшими почками привольно распластали ветви, словно ожидая, когда ударит солнце и поможет им окончательно освободиться от зимней спячки. В густом сосняке на взгорке, под сплошным ковром рыже-зеленой хвои было сумрачно, по-домашнему уютно и тепло. Весь лес, казалось, обнимал, голубил людей, истосковавшихся по спокойной мирной жизни.

Чернояров, распахнув шинель и сняв фуражку, долго ходил между деревьев. Грусть и какая-то странная, никогда не испытанная нежность охватила его. Прошло уже больше часу, а он все никак не мог решиться начать рубку. Только застучавшие в западной части леса топоры вернули ему решимость.

— Что ж, начнем, — шумно вздохнув, сказал он бродившим по сосняку пулеметчикам.

— Эх, товарищ командир, — воскликнул раскрасневшийся Гаркуша, — рука не поднимается губить красу такую.

— Что ж делать, нужно, — мягко сказал Чернояров. — Война!

— Ну, коли так, — резко взмахнул топором Гаркуша, — послужите, родненькие, нам свою последнюю службу, укройте нас от осколков и пуль, от мин и снарядов.

Вслед за Гаркушей и другие солдаты взялись за топоры. Деревья звенели, ухали, стонали, с тяжким шелестом нехотя падали на землю.

Чернояров вместе со всеми валил дубы и сосны, обрубал сучья, чувствуя, как все тело молодеет, наливается радостной силой. Неугомонный Гаркуша, работая в паре с ним, сыпал прибаутками, балагурил и первым попросил разрешения сбросить гимнастерку.

— Снимайте! — с жаром воскликнул Чернояров и стянул с себя напоенный потом горячий китель.

Стало еще вольготнее и веселее. Не было ни мыслей определенных, ни забот и тревог, ни тягостных воспоминаний недавнего прошлого. В беззаботном, празднично-трудовом порыве незаметно пролетели полдня, и Чернояров нехотя оторвался от работы, когда вернувшиеся из очередного рейса ездовые привезли обед. В тесном кружке потных, разгоряченных, так же взбудораженных работой пулеметчиков Чернояров с наслаждением ел остывшие кислые щи, подгорелую гречневую кашу, чувствуя все большее и большее спокойствие и радость.

— Эх, теперь вздремнуть бы минут шестьсот, — перевернув пустой котелок, воскликнул Гаркуша.

— Шестьсот многовато, а вот девяносто можно. Это в самую меру, — сказал Чернояров, ранее совсем не собираясь делать перерыв в работе.

Пулеметчики охапками натаскали кучу хвои и под веселые присказки неугомонного Гаркуши улеглись спать.

— Товарищ старший лейтенант, пожалуйста, в мою повозку. Сено там, две попоны, — предложил Черноярову старенький, с морщинистым лицом ездовой.

— Нет, нет. Не нужно сена, не нужно попон, я здесь буду, — отказался Чернояров и, запахнув шинель, прилег рядом с солдатами. Снизу, от наваленной хвои тянул густой, смолистый аромат. Вверху, на фоне низких седых облаков плавно качались макушки сосен. Глядя на них, Чернояров почему-то вспомнил вдруг свою жену. Он так редко и так холодно думал о ней, что сейчас, вспомнив ее, сам удивился этому. Еще давно, сразу же после женитьбы, он убедился, что, связав свою жизнь с Соней, поступил легкомысленно и совершил непоправимую ошибку. Все, как он считал, произошло случайно и нелепо. Был он тогда совсем молодой, едва вступивший на командирский путь лейтенант, без опыта, без выдержки, без всего, что отличает зрелого человека от юнца. Жизнь текла беззаботно и весело. После работы по вечерам и в выходные дни он, как и большинство его сверстников, ходил на танцы, в кино, изредка в театр, встречался с девушками, но всерьез не увлекся ни одной и через два года, растеряв поженившимися всех своих друзей, считался переростком среди молодежи. Мысль о собственной семье даже и в голову ему не приходила. Все его помыслы были отданы службе. Он со своим взводом много занимался, был требователен и суров с подчиненными, на годовой проверке занял первое место в полку и был назначен командиром роты. С этого времени он все реже и реже ходил на танцы, а затем и вовсе перестал, считая неприличным ротному командиру протирать подметками клубный пол. Почти ежедневно с подъема и до отбоя он находился в роте, с ротой же проводил большинство выходных дней и только изредка бывал в кино и в театре.

Однажды, ранней весной, он позже всех пришел ужинать в командирскую столовую. Все официантки уже разошлись, и обслуживала только одна — самая молоденькая, белокурая Соня с удивительно приветливыми дымчатыми глазами и тоненькой, словно выточенной фигуркой. Чернояров не раз замечал на себе ее внимательные взгляды, но не придавал им значения, и только теперь, когда они в пустом зале остались вдвоем, уловил и в голосе и в ее сияющих глазах особенное, теплое и душевное отношение к себе. Они перебрасывались ничего не значащими фразами, но из столовой вышли вместе.